— Похоже, воитель Микстли, ты слишком ослаб от странствий, чтобы даже вымолвить «да» или «нет». Что ж, мои слуги наверняка уже приготовили угощение. Пойдем, ты будешь моим гостем: надеюсь, добрый ужин подкрепит твою решимость.
Мы осторожно (спуск оказался ничуть не легче подъема) спустились вниз по освещенной лунным светом стороне Пирамиды Солнца и вышли по Дороге Мертвых на юг, к лагерю, на который смотрела третья и наименьшая из всех пирамид Теотиуакана. Там горели костры, готовилась еда, и примерно сотня слуг, жрецов, благородных воителей и других сопровождавших Мотекусому придворных раскладывали ложа и натягивали сетки от москитов. Нас встретил верховный жрец, которого я запомнил еще по церемонии Нового Огня лет пять тому назад. Лишь скользнув по мне взглядом, он начал было говорить с напыщенной важностью:
— Владыка Глашатай, чтобы обратиться за советом к старым богам этого города, я предлагаю завтра начать с ритуала…
— Не утруждайся, — прервал его Мотекусома. — В обрядах и церемониях больше нет никакой надобности. Завтра поутру, как только проснемся, мы отправляемся в Теночтитлан.
— Но, мой господин, — возразил жрец, — после того, как мы проделали весь этот долгий путь сюда, со всей свитой и высокими гостями…
— Бывает, что боги сами даруют свое благословение, не дожидаясь молитв и церемоний, — сказал Мотекусома и бросил на меня многозначительный взгляд. — Правда, мы никогда не можем быть до конца уверены, серьезно оно дано или в насмешку.
Итак, мы сели за ужин в окружении придворных и многих благородных воителей, некоторые из них узнали меня и поздоровались. Хотя я, грязный и оборванный, резко выделялся среди этой пышно разодетой, украшенной перьями и Драгоценностями компании, Мотекусома указал мне на почетное место — подушку справа от себя. Пока мы ели (я при этом героически пытался умерить свой аппетит), владыка Глашатай довольно пространно говорил о моей предстоящей «миссии к богам». Он предложил вопросы, которые мне предстояло им задать, когда я овладею их языком, и перечислил возможные вопросы с их стороны, от ответов на которые мне желательно было уклониться. Дождавшись момента, когда Мотекусома умолк, чтобы прожевать кусок перепелки, я осмелился подать голос:
— Мой господин, я хотел бы обратиться с одной просьбой. Могу я перед новым путешествием хоть ненадолго заглянуть домой? В последнее странствие я отбыл в расцвете лет, но, признаюсь, вернулся домой в возрасте «никогда раньше».
— Ах да, — понимающе сказал владыка Глашатай. — Не нужно извиняться: такова уж судьба человека. Все мы рано или поздно вступаем в возраст юэйкуин айкуик.
По выражению ваших лиц, почтенные писцы, я заключаю, что вы не поняли, что это за возраст такой. Нет-нет, мои господа, это понятие не связано с каким-то определенным числом прожитых лет. У одних людей этот возраст наступает рано, а у других позднее. Учитывая, что тогда мне уже исполнилось сорок пять, то есть средний возраст давно миновал, мне удавалось избегать хватки лет дольше, чем большинству соплеменников. Юэйкуин айкуик наступает тогда, когда человек начинает бормотать себе под нос: «Аййа, никогда раньше холмы не были такими крутыми», «Аййа, никогда раньше моя спина так, не болела» или «Аййа, никогда раньше я не находил у себя на голове ни одного седого волоска»… Это и есть возраст «никогда раньше».
Так вот, Мотекусома продолжил:
— Разумеется, благородный Микстли, перед отбытием на юг ты сможешь отдохнуть и восстановить свои силы. И в путь на сей раз ты отправишься не пешком и не один. Посланец Мешико должен одним своим видом уже внушать почтение, особенно если он направляется к богам. Я предоставлю тебе подобающие носилки, крепких носильщиков и вооруженную стражу. И уж конечно, ты будешь облачен соответственно сану воителя-Орла.
Когда мы уже готовились отойти ко сну, я увидел в смешанном свете луны и угасавших лагерных костров, как Мотекусома подозвал одного из своих скороходов, отдал ему приказ, и гонец поспешил в Теночтитлан, чтобы передать моим домочадцам весть о возвращении хозяина. Чтимый Глашатай позаботился о том, чтобы у слуг и жены было время подготовить мне подходящую встречу. Однако наделе встреча эта оказалась такой, что сначала я чуть не умер сам, а потом едва не убил Бью Рибе.
На следующий день, в полдень, я уже шагал по улицам Теночтитлана. Поскольку вид у меня был такой, что меня запросто можно было принять за нищего, а то и за прокаженного, прохожие сторонились и брезгливо подбирали свои накидки, чтобы случайно со мной не соприкоснуться. Только в родном квартале Йакалолько мне стали попадаться знакомые, которые вежливо со мной здоровались. Потом я увидел собственный дом и его хозяйку, стоявшую в открытых дверях на самом верху уличной лестницы, и когда поднял к глазу топаз, то чуть не упал в обморок прямо на улице: там поджидала меня Цьянья.
Она стояла в ярком свете дня, одетая только в блузу и юбку, без всякого головного убора — ив черных струящихся волосах отчетливо виднелась та самая, такая памятная, единственная в своем роде серебристая прядь. Потрясение оглушило меня, словно мощный удар. Мне вдруг показалось, будто я оказался в самом центре водоворота, а дома и люди стремительно движутся по кругу. Горло мое сдавила невидимая рука: я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сердце, то ли от восторга, то ли от непомерного напряжения, забилось еще сильнее, чем когда мне приходилось взбираться по самым отвесным кручам. Я зашатался и схватился для поддержки за ближайший фонарный столб.
— Цаа! — воскликнула она, подхватывая меня. Я и не заметил, как она подошла. — Ты ранен? Или заболел?
— Ты и правда Цьянья? — спросил я неестественно тонким голосом, с трудом протиснув слова через сжавшееся горло. В глазах у меня потемнело, и вращающаяся улица пропала из виду. Остался лишь блеск белой пряди в черных волосах.
— Мой дорогой! — услышал я в ответ. — Мой дорогой… старый… Цаа… — И она прижала меня к своей мягкой, теплой груди.
Я снова заговорил, озвучивая то, что представлялось моему помрачившемуся сознанию:
— Значит, ты не здесь. Это я там. — Я рассмеялся от радости, возомнив себя умершим. — Ты ждала меня все это время… на границе страны…
— Нет, нет, ты не умер, — тихо произнесла она. — Ты только устал. Я просто не предвидела такого воздействия. Нужно было приберечь сюрприз на потом.
— Сюрприз? — вымолвил я.
Зрение потихоньку возвращалось, окружающее обретало очертания, и я смог перевести взгляд с белой пряди на лицо перед собой. То было лицо Цьяньи, лицо самой красивой на свете женщины, но… то не было лицо двадцатилетней Цьяньи. Оно, как и мое, носило следы прожитых лет, а мертвые не стареют. Где-то далеко, в ином мире, Цьянья по-прежнему оставалась молодой. Попавший туда Коцатль был еще моложе, Пожиратель Крови оставался бодрым старым сладострастником, а моя дочь Ночипа — двенадцатилетней девочкой. Только мне, Темной Туче, было суждено продолжать жить в этом мире и вступить в темный, как туча, возраст «никогда раньше».
