Господин Хауф улыбнулся, показывая длинные зубы.
— Пусть будет так, как вы говорите, досточтимая госпожа. Боюсь только, что лицезрение чуда не обратило помыслы вашего супруга к Господу. Да-да, в тот же самый вечер он был застигнут в постыдном положении с некоей девицей — разумеется, об этом он вам не поведал, но есть два верных человека, которые могут подтвердить…
Думаю, краску на моих щеках он истолковал по-своему. Но не объяснять же ему, что той девицей была я сама. И вознегодовать на «гнусную клевету» я тоже не могла, потому что боялась не сдержать улыбки. Он продолжал:
— Впрочем, теперь, я думаю, в этом нет нужды. Положение вещей говорит само за себя. Не могу передать, как мне жалко и стыдно говорить подобное: мой старый товарищ предпочел освященному Господом союзу с прекрасной и добродетельной женщиной порочную жизнь охотника за золотом. Это лишь один из многих случаев в нашей несчастной стране, но он, он, я не мог и подумать, несмотря на все, что разделило нас с ним…
— Старый товарищ, вы сказали?
— Да, о да. Восемь лет назад, когда я вел во Фрейбурге дела о колдовстве, ваш будущий супруг был медиком в нашей службе.
— Как? В суде?
— В трибунале, дорогая моя госпожа. Вы, вероятно, слыхали, что к подследственным на подобных процессах во имя Господа и ради установления истины могут применяться суровые меры. Здесь приходится выбирать между благополучием души и тела, и выбор этот очевиден, однако и бренному телу преступника, даже будь он трижды негодяем, может понадобится помощь… Ваш супруг был неоценимым сотрудником. Случалось, что одно его появление — да простятся мне эти слова — делало больше, чем появление пастора. Он приносил несчастным разрешение от мук и тем вызывал доверие, они решались развязать язык, прекращая наш тягостный труд… Что с вами, дорогая моя?
— Я вам не верю. — Мне вправду стало плохо. Рот наполнился горькой слюной, голова закружилась. Кристоф — врач трибунала?! Бред, несуразный бред.
Господин Хауф изобразил удивление.
— Поистине загадка — сердце любящей женщины! Сообщаю ли дурное о нем, вы не хотите верить, хвалю от чистого сердца прошлое, с ним разделенное, — вы не верите опять! Но я бы не осмелился лгать вам, ведь вы можете проверить мои слова. Нет ничего проще: напишите во Фрейбург, в тамошний суд, спросите, когда был принят на службу Кристоф Вагнер и когда подал в отставку, вам ответят.
— Благодарю, мой господин, я так и сделаю. — Мне следовало держаться. Испуг и волнение могут повредить младенцу, говорила я себе; если этот гад в образе человечьем теперь лжет, единственным весомым итогом его слов будет то, что я потеряю ребенка Кристофа. Нельзя заставить себя не горевать, но можно оградить душу от отчаяния, поставив предел мыслям. — Вы хотите сказать мне еще что-нибудь?
— Разве то еще, — он встал и поклонился, — что я прошу простить меня за дурные вести и как старый друг моего беспутного друга всегда к вашим услугам. Если я смогу хоть чем-то загладить горе, которое он причинил вам, скажите только слово…
— Всего доброго, мой господин.
«…Не смеет быть ни палачом, ни помощником палача». Слова Парацельса вертелись в голове, теряя смысл и разящую силу. «Врач не смеет…» Я была спокойна, совершенно спокойна, только сердце странно стеснилось в груди. Кристоф был тюремным лекарем? Залечивал раны, нанесенные палачом, с тем чтобы скорее можно было нанести новые раны? Свидетельствовал смерть от пыток? Стоял около, пока палач делал свое дело? Кристоф, мой муж?
Успокойся, говорил рассудок, любой знаток уголовного права подтвердит, что нельзя верить, когда против обвиняемого свидетельствует враг. Выгода господина Хауфа в этом деле понятна: заставить меня отказаться от мужнина наследства. Вспомни, что он говорил. Первое: что муж меня бросил. Второе: что муж мне изменял — ну, тут он просчитался. Третье: про трибунал. Он прекрасно знает, как просвещенные люди относятся к палачам и помощникам палачей, уж конечно, он не считал свои слова похвалой, а понимал, что эта весть будет убийственнее двух других. Теперь, он думает, я должна возненавидеть мужа, покинуть его, отказаться от прав на имущество… Так? Или, напротив, пожелать завладеть его имуществом? Он ведь не может знать наверняка, кто я: влюбленная дурочка или расчетливая хитрая баба, вышедшая замуж из выгоды. Но в любом случае, поступить противно желаниям мужа, а именно: пустить судейских в Серый Дом или продать его.
Если же я поступаю не так, а оставляю дом за собой, что это значит? Или я продолжаю любить мужа вопреки здравому смыслу и презрев унижения, или у меня есть свой собственный резон пребывать здесь. От второго предположения его следует отвратить во что бы то ни стало. Хитрой расчетливой бабе нечего делать в доме, который может подвести хозяина под процесс о колдовстве; такая женщина откажется от дома в обмен на деньги и свободу покинуть город, и ради этого засвидетельствует что угодно против кого угодно. Значит, я — влюбленная дура. «Уйдите прочь, господин Хауф, я не желаю говорить с низким клеветником. — Хорошо, моя дорогая, пусть время будет моим защитником и убедит вас в правоте обвинений против него. — Пусть будет так». Потянем время, сколь возможно.
А ведь я и вправду влюбленная дура. Что я стану делать, когда время начнет убеждать меня в его правоте? — Сколько я ни пыталась отогнать сомнения и муки, они возвращались вновь и вновь.
Что, если правду сказать, я знала о том единственном, кого любила? Многое и ничего. Он как будто бы рассказал мне свою жизнь, но на деле все время говорил не о себе, а о моем отце. Если же он рассказывал что-то из своих собственных приключений, то неизменно опускал нечто самое важное. Вот пример: он рассказал, как во время мятежей пятнадцать лет назад был лекарем в отряде ландскнехтов. Поведал мне, как лечил раны, как трусил во время боя и все же один раз победил напавшего, как смеялись над ним солдаты, когда он стрелял из аркебузы и вывихнул плечо… Одно только позабыл сказать: на чьей стороне был тот отряд и чем все закончилось для него?
Что делал он восемь лет назад, по его собственным словам? Ждал известий от моего отца, вот и все. Правда, он не говорил, что покидал Виттенберг, но и не утверждал обратного.
Я размышляла дальше, удивляясь самой себе, и мое сердце наполнялось горечью. С чего я взяла, что в его жизни не было ничего, кроме науки?! С того, что он не рассказывал мне о другом? Глупая гусыня, для чего бы ему тебе рассказывать?
А теперь подумай вот о чем: человек, настолько влекущий сердца, что умеет развеселить приговоренную ведьму; житель Виттенберга, молодость проведший в ученых застольях; ученик — дьявол его побери! — моего отца… можешь ли ты оказаться его первой любовью? Разумеется, нет. Я вспоминала то, о чем не говорят и не пишут, уверенные прикосновения, слова, произносимые шепотом… Кто научил его всему этому? Что это была за женщина или несколько женщин? Он клялся не моргнув глазом, что полюбил меня первую и никого не любил до меня, — значит, лгал? А кто солгал в одном, мог солгать и в другом, важнейшем.
