Я размышляла дальше, удивляясь самой себе, и мое сердце наполнялось горечью. С чего я взяла, что в его жизни не было ничего, кроме науки?! С того, что он не рассказывал мне о другом? Глупая гусыня, для чего бы ему тебе рассказывать?
А теперь подумай вот о чем: человек, настолько влекущий сердца, что умеет развеселить приговоренную ведьму; житель Виттенберга, молодость проведший в ученых застольях; ученик — дьявол его побери! — моего отца… можешь ли ты оказаться его первой любовью? Разумеется, нет. Я вспоминала то, о чем не говорят и не пишут, уверенные прикосновения, слова, произносимые шепотом… Кто научил его всему этому? Что это была за женщина или несколько женщин? Он клялся не моргнув глазом, что полюбил меня первую и никого не любил до меня, — значит, лгал? А кто солгал в одном, мог солгать и в другом, важнейшем.
Да, если поглядеть здраво, я ничего не знала о человеке, с которым делила брачное ложе. Глаза мои ослепли от жара любви, истину я видела прекрасной, какова бы она ни была, а скрытого не видела вовсе. Разве не показалось мне однажды, что он очень хорошо осведомлен о тюремных застенках? Но я ни о чем не спросила.
Все, что сказал господин Хауф, может быть ложью или, вернее, дьявольски хитрой клеветой. Но правда то, что я мало знаю о своем любимом. А я продолжала любить его. Даже в те минуты, когда сомнение одолевало меня и жестоко терзало, я не думала о том, чтобы расстаться с мужем: мне хотелось увидеть его, говорить с ним, упрекать и выслушивать оправдания. Зачем ты не сказал мне сам, зачем допустил, чтобы о тебе говорил твой враг? восклицала я мысленно. Знал бы ты, какие слова произнесет этот язык, не оставил бы меня в неизвестности! И где ты, почему до сих пор не вернулся, если он лжет? Чем кончилось сражение с дьяволом, и кончилось ли?..
Так я размышляла днем. Ночью же, когда погасла свеча и дотлели угли в печи, и я лежала одна в темноте, и не было рядом ни единого живого существа, кроме кошки в ногах и ребенка в моем чреве, — тогда я была готова кричать в голос: милый, родной, мне плевать, кем ты был восемь лет назад, мне плевать, кто ты сейчас, пусть ты продал свою душу вместе с папенькиной, пусть ты сам дьявол, только вернись, я больше не вынесу одиночества!..
— Мария, что ты? Что тот пан сказал? Пан Кшиштоф?
Янка, маленькая ведьмочка.
— Янка, мне надо узнать о нем. Ты поможешь мне?
…По простоте своей я надеялась сразу же увидеть моего мужа в магическом кристалле, избавиться хоть от одной тревоги — за его жизнь. Но это не удалось. То ли в нас не было нужных сил, то ли магия покинула дом Фауста со смертью хозяина, но кусок стекла оставался стеклом, кривым и прозрачным, и ничегошеньки в нем не виделось ни мне, ни Янке, кроме того, что было под ним и за ним. Как мы ни терли его, ни прижимались к нему лбами и ладонями, ничего не случалось такого, что стоило бы заметить. Гомункул осыпал нас бранью, честил дурехами и лентяйками. Я заподозрила, что он насмехается над нашей доверчивостью, нарочно заставляя заниматься пустым делом. Зачем? Как знать, может, затем только, чтобы поглумиться над счастливицами, не заточенными в сосуде. Все же мы не оставляли бессмысленных занятий.
И благо, что так. Не достигнув одной цели, мы достигли другой. После того как мы в третий раз отступились от кристалла (мы посвящали этому делу не слишком много времени, чтобы не внушить подозрений Аде и Ханне, но старались всякий день уделять гомункулу и стеклу хотя бы час) и сели учить немецкий, я увидела, что Янка говорит куда свободнее, чем неделю назад. Исчезла скованность, которая более невежества мешает изъясняться на новом языке. Даже Альберто, проведший в Виттенберге одиннадцать лет, выбирал немецкие слова осторожно, словно боясь ошибиться, но почти не допускал ошибок. Янка теперь говорила храбро, ошибалась, но не смущалась, и к тому же начала употреблять слова и обороты, услышанные заведомо не от меня, — изысканные и ученые, или же поговорки, иногда не слишком подобающие нашему полу. (Так маленький ребенок, когда играет подле взрослых, подслушивает их беседы и пытается говорить как большие.) Забавно было слышать от нее то «своевременно», то «смехотворно», то, вместо простого «полдень» — «солнце на меридиане», а то и «колбаса о двух концах». Я догадалась, что учителем Янки стал гомункул. Нарочно или нет, он помогал ей входить в премудрости немецкого. Ему-то это было много способней, чем мне, незнакомой с польским: ведь его речи звучали прямо у нее в голове, образ вкупе со словом. Теперь у меня пропали последние сомнения в том, что мой подопечный прежде был человеком — немцем и, пожалуй, также ученым и оратором.
Потом приключились одно за другим два события. Во-первых, я получила письмо от господина Майера. Учитель радовался за меня; оказалось, что мое письмо пропало, а узнал он обо всем от самого Кристофа, который навестил его через две недели после своего отъезда, и неделю назад. Выходило, что мой муж отправился из Виттенберга прямиком во Франкфурт, нарочно для того, чтобы встретиться с господином Майером и Лизбет; и было в этом нечто от завещания. Учитель писал также, что моя приемная мать хворает и что болезнь ее началась сразу после того, как Кристоф навестил ее; не прямыми словами, но построением фразы учитель дал мне понять, каков был их разговор. Тетушка Лизбет огорчилась не моим бегством, но моим нынешним благополучием. Мне стало легче на душе: теперь я не сокрушалась, что не написала к ней, и порешила не делать этого и впредь, по крайней мере до тех пор, пока она не поправится. В подобном расположении духа мои заверения в любви и признательности она поймет как насмешку, так есть ли в этом нужда?
Затем однажды поздним вечером мы с Янкой сидели в столовой. Девушки ушли, мы остались вдвоем и шили при свечке, то молча, то под песенку Янки, а то разговаривали обо всем, что приключилось с ней и со мной. И тут словно ветка начала скрести в стекло, только очень уж упорно. Я подняла свечу и вскрикнула: на окне сидел кто-то маленький и темный и царапал, царапал рукой… Янка тоже испугалась, схватила меня за плечо, но сейчас же радостно ахнула:
— Да то малпа, Мария! — и кинулась вон.
— Что? Кто?
— Ну да, ну как это… — Она обернулась уже от двери. — Обезьян! Обезьян пана Кшиштофа!
Я помчалась за Янкой следом. Там действительно оказался Ауэрхан, он спрыгнул с оконной рамы и заковылял к нам на трех лапах. На правом запястье у него была кровавая рана, шерстка слиплась вокруг многочисленных ссадин. Больше в саду никого не было, сколько я ни металась и ни кричала.
Янка потом сказала, что злосчастный зверь, очутившись в доме, тут же спрыгнул с ее рук и пошел искать хозяина, а не найдя, забился в свой угол в лаборатории и не хотел выходить. Насилу мы выманили его лакомствами, искупали в теплой воде, промыли раны. Янка сделала травяную примочку к лапе и наложила повязку, и бедняга уснул, вцепившись в мою косу.
