Толпа было задумалась, но из задних рядов вылезли такие рожи, что не приведи Господь…
— Ты, енерал, иди, куды шёл. А мы уж вон с теми поквитаемся!
Тутолмина оттёрли к стене, и чернь опять стала выстраиваться для атаки. Ахлестышев поймал на себе взгляды французов. Те смотрели на него одновременно и с надеждой, и с неверием… Многие из них уже были убиты и ограблены. Но те, что лежали ближе к окну, находились как бы под охраной партизан. Жизни раненых зависели теперь только от их мужества… Как бросить беспомощных людей? Толпа убьёт в момент!
Ахлестышев отошёл к своим, ободрил притихшего лекаря, взял у раненых пару пистолетов и вернулся на позицию. Следом приковылял егерь, положил ствол ружья ему на плечо и прицелился в толпу. Батырь поднял над головой своё грозное полено. Три смельчака встали поперёк коридора и приготовились к вражеской атаке.
— Ну, кто первый к сатане на довольствие? — спросил Пётр. Он уже решил для себя, что скорее умрёт, чем будет наблюдать расправу над несчастными калеками. Хватит того, что они с Сашей не защитили Большого Жака… А ведь он помогал им спасти Ельчанинова!
— Мне вон тот рыжий нравится, — громко сказал Отчаянов. — С него и начну!
Рыжий оборванец немедленно укрылся в задних рядах. Чернь стояла в замешательстве, не решаясь напасть. Первых, понятно, эти трое положат — никому не хотелось оказаться в их числе. Топтание на месте продолжилось ещё некоторое время. Вдруг откуда ни возьмись, появились гусары! Два десятка солдат под командой офицера врезались в толпу — и та побежала… С гусарами пришёл и Ельчанинов. Он был уже в мундире и с двумя крестами на груди. Штабс-капитан посмотрел на побоище и горько покачал головой. Не меньше полусотни раненых были перебиты. Если бы не «отчаянные», толпа растерзала бы всех…
— Да, великий народ и в безднах падения не знает меры…
— Вовремя вы, Егор Ипполитович! — радостно сказал Ахлестышев. — А что за гусары с вами?
— Генерал Бенкендорф прислал. Его отряд вошёл в Москву и теперь воюет уже не с французами, а с уголовными. В городе бесчинства. Сейчас на улицах страшнее, чем было в первые дни нашествия. Будьте осторожны!
— Да уж! Не хватало вынести всё и погибнуть теперь от своих…
Внезапно на улице разгорелась с новой силой ожесточённая стрельба. «Отчаянные» приникли к окну. Оказалось, что спешенные казаки атакуют кор-де-лож, а засевшие в нём французы отбиваются. Трижды казаки ходили на штурм и трижды отступали, неся потери.
Ельчанинов рассердился.
— Какой дурак там командует? Москва уже наша, а тут ещё не навоевались! Надо немедленно прекратить эту резню.
— Они боятся, — сказал Ахлестышев.
— Боятся? Но чего? Корпус Мортье уже за Дорогомиловом. Им нужно лишь сдаться.
Пётр кивнул себе за спину, туда, где лежали изувеченные трупы:
— Вот этого они боятся. И имеют основания! Казаки берут пленных крайне неохотно, вы же знаете… Пусть Бенкендорф даст легкораненым гарантии, что их не убьют и обеспечат защиту. Иначе прольётся ещё много крови.
— Вы правы, — согласился штабс-капитан. — Пойду, предложу его превосходительству ваш план и себя в качестве парламентёра. Русская армия с ранеными воевать не должна!
Ельчанинов ушёл, и вскоре стрельба с обеих сторон прекратилась. А ещё через полчаса французы начали по одному переходить из кор-де-ложа в квадратный корпус, складывая на пороге оружие. Вернулся Егор Ипполитович, он был чем-то сильно расстроен.
— Тридцать упрямцев отказались.
— Но почему?
— Они не верят слову генерала. А может, сами за эти сорок дней натворили такого, что боятся отдаться в наши руки…
— Что с ними будет?
— Я сделал всё, что мог, — только и сказал штабс-капитан.
Действительно, скоро небольшая группа французов вышла из кор-де-ложа. Они встали на дворе в круг и ощетинились штыками. Казаки со зверскими лицами отбросили ружья, выхватили сабли и бросились на эту горстку. Ахлестышев не выдержал и отвернулся от окна.
— Пётр Серафимович, — тронул его за рукав штабс-капитан. — Я сейчас же отбываю в действующую армию. Мои дела в Москве закончены.
— А как же мы с Сашей?
— Пока вы, к сожалению, беглые арестанты. Первое, что я сделаю — займусь этим вопросом. Обещаю! Ваши заслуги таковы, что дают вам право надеяться.
— Эх, Егор Ипполитович… Ставка далеко, а здесь Яковлев станет решать мою судьбу! Может, и мы с вами, а? Боюсь, честно скажу. Боюсь, что власти забудут все наши заслуги. Это так по-русски!
— Вы правы: у нас легко сорят людьми. И забывают быстро. Но не в этот раз! Вот вам бумага и карандаш. Напишите с Батырем ходатайства на имя Кутузова о приёме вас на военную службу охотниками.
Партизаны быстро составили заявления и вручили их штабс-капитану.
— Значит, ждать?
— Да. Скоро в город вернётся полиция. Вытерпите некоторое время, пока обер-полицмейстер не получит распоряжения на ваш счёт. А я дам в ставке ход вашим ходатайствам.
— Опять нам скрываться? То от чужих, то от своих…
— Увы. Но уже в последний раз и ненадолго. Где вас искать, ежели что?
— На Остоженке.
— Ну, до встречи, Пётр Серафимович!
— До встречи!
Ельчанинов обошёл всех партизан и простился с ними по-доброму. Сила Еремеевич попросил штабс-капитана сообщить о нём в полк. Тот пообещал — и уехал.
Особняк на Остоженке под руководством Ахлестышева превратился в ночлежный дом. Пётр обосновался на втором этаже и звал остальных разделить с ним компанию. Но все дружно отказались. Остальные — это Саша-Батырь, Отчаянов, Степанида со своим мужем-инвалидом, и Марфа с ребёнком и раненым французом. Кончилась уравнявшая всех война, и Пётр снова ощутил, что между ним и так называемым простым народом есть дистанция… Никто из вчерашних его товарищей не решился поселиться в барских комнатах. Ему начали было опять говорить «ваше благородие», но это беглый каторжник решительно пресёк. На войне субординация требовала, а сейчас ни к чему!
Мирная жизнь давалась нелегко. Слишком велики были пережитые людьми ужасы, слишком резко стёрлись сословные рамки. Одиннадцатого октября в городе уже не осталось ни одного вооружённого француза. Через два дня вернулся к своим обязанностям обер-полицмейстер Ивашкин. Роль наружной полиции выполняла драгунская команда. Ей пришлось выдержать настоящие бои с уголовными, с потерями с обеих сторон. Три сотни головорезов, замечательно чувствовавших себя при захватчиках, были отловлены и посажены в Бутырку. В городе сразу стало спокойнее.
Москва походила на огромную свалку при скотобойне. На улицах подобрали 11 959 трупов людей и 12 546 — лошадей. Ещё больше мертвецов оставалось лежать в бесчисленных погребах, колодцах и подвалах. За сорок дней французская армия потеряла в черте города 20 000 солдат и офицеров! Всех их унесла ночная партизанская война. Множество мёртвых тел находилось и на окраинах, ими были забиты овраги, рвы и каменоломни. За пять вёрст до городских застав подъезжающие ощущали невыносимый трупный запах. Вот-вот должна была начаться эпидемия.
