Москва походила на огромную свалку при скотобойне. На улицах подобрали 11 959 трупов людей и 12 546 — лошадей. Ещё больше мертвецов оставалось лежать в бесчисленных погребах, колодцах и подвалах. За сорок дней французская армия потеряла в черте города 20 000 солдат и офицеров! Всех их унесла ночная партизанская война. Множество мёртвых тел находилось и на окраинах, ими были забиты овраги, рвы и каменоломни. За пять вёрст до городских застав подъезжающие ощущали невыносимый трупный запах. Вот-вот должна была начаться эпидемия.
Разрушения в Москве тоже были огромны. Сгорели три четверти жилых домов; целые части[85], такие как Пятницкая, Якиманская или Таганская, представляли собой сплошные руины. Дотла сгорело 127 московских храмов. По улицам ходили толпы бездомных голодных людей и просили хлеба.
Пётр медленно втягивался в мирную жизнь. Он боялся выходить из дома, зато наконец-то смог отдохнуть и отоспаться. Ему каждый день топили баню и меняли бельё — забытое удовольствие! Голода тоже не было. Запасы Барыковых прежние постояльцы истребить не успели. Кроме того, ночью Ахлестышев с Батырем перетащили в дом провизию и вино из «отчаянного» подвала. Они могли теперь ни в чём себе не отказывать — и не отказывали. Саша занимался преимущественно двумя делами: руководил шайкой вардалаков и ждал Мортиру. Днём на улицу он тоже не выходил, наведывался в родовую вотчину только по ночам.
Сила Еремеевич быстро шёл на поправку. Он оказался живуч, как кошка. Контузия от взрыва была очень сильной, но егерь успешно перебарывал её и собирался вернуться в полк. Отчаянова сердило, что товарищи воюют без него. Неожиданно на шестой день в дом явился обер-офицер лейб-гвардии Егерского полка. Он привёз приказ о присвоении Силе Еремеевичу фельдфебельского чина и награждении вторым Георгиевским крестом. При офицере была повозка. Сияющий егерь уселся в неё с неразлучными штуцером и кортиком, и уехал к своим. О Петре известий из ставки по-прежнему не было.
Степанида с Саловаровым готовились к свадьбе. Они временно покинули квартиру на Поварской, чтобы помочь Ахлестышеву дождаться хороших вестей. Невеста очень гордилась, что её жених потерял руку при спасении Кремля. Она окружила калеку такой заботой, какой тот не видел никогда в жизни. Зосима Гуриевич заикнулся было, что увечному воину должны охотнее подавать на паперти… Баба вспыхнула от обиды за него, но Пётр остановил вдову.
— Никаких папертей! Ты герой, а не пьяный нищеброд. Вот увидишь, Ельчанинов и тебе Георгия выпишет. Ты что тогда, с крестом будешь руку тянуть?
Бывший староста нищей артели смутился.
— Да это ж я так… для ради поболтать…
— Нечего язык мозолить! Ольга Владимировна вернётся, мы с ней обвенчаемся и назначим тебя дворецким. Знаешь, сколько дармоедов до войны тут ошивалось? Камердинер, буфетчик, ламповщик, повар с поварятами, кухарка для прислуги, кондитер, швейцар, истопник, садовник, дворник, буфетный мужик, выездной лакей, ливрейный лакей, кухонный мужик, экономка, поломойки, швеи, прачки, горничные… Кого-то наверняка забыл. Этой толпой управлять надо! Степанида Фроловна кухаркой пойдёт. Будем жить тут, все вместе. Достаточно на вашу долю лишений…
Будущая чета Саловаровых посмотрела на Петра как-то странно, и разговор на этом прекратился. Лишь позже каторжник понял, что они подумали. Сначала с собой разберись, будешь ты тут мужем хозяйки или станешь в рудниках тачку катать!
Марфа выхаживала своего француза (его звали Андрэ) тоже успешно. Когда женщине привезли его полуживого на Поварскую, она была вне себя от радости. Видно, этот мужчина ещё на развалинах запал ей в сердце… Плечо француза быстро заживало. Добряк с любовью ласкал спасённого им малыша: намечалось создание нового семейства. Но всех беспокоило, что будет с Андрэ дальше. Пленных отсылали в поволжские губернии, где приставляли к тяжёлым работам. По пути многие из них гибли от голода и лишений. Россия напрягала все силы в войне, и ей было не до сантиментов с захватчиками. Кроме того, в плен угодили десятки тысяч людей, их просто невозможно было всех прокормить и обеспечить. На совете решили купить Андрею паспорт и тихонько прописать. Пока что он принял православие и начал учить русский.
Наконец, двусмысленность своего положения сделалась для Ахлестышева невыносимой. Кто он, чёрт возьми? Герой или беглый каторжник? Пять недель Пётр просидел в подвале, прячась от французов. Но вот враги ушли, а он опять скрывается… Сколько можно жить в подполье?
Одевшись поприличнее, Пётр отправился к Красным воротам в дом обер-полицмейстера. Там была жуткая толчея. Драгуны тащили куда-то связанных людей со знакомыми по тюрьме лицами. В коридоры набились посетители. Люди стояли с длинными списками погибшего имущества или требовали справки о признании родственников погибшими. Несчастные погорельцы пытались выяснить насчёт ссуды. Вдовы привели с собой детей, рассчитывая вызвать у властей жалость, но это мало помогало. Ахлестышев начал пробираться сквозь толпу к кабинету обер-полицмейстера. И вдруг нос к носу столкнулся с сыщиком Яковлевым! Тот ахнул, а потом заревел:
— Так вот ты где, каторжная рожа! Думаешь, про тебя забыли? Да я…
Но больше ничего сказать не успел. После партизанской войны Петра уже трудно было оскорбить безнаказанно… Он ухватил следственного пристава двумя пальцами за нос и пригнул голову с полу. Тот взвыл от боли и попытался вырваться, но получил такую банку в бок, что сразу притих.
— Ах ты, тварь! Наветчик, мздоимец! Потатчик уголовных! Честных людей позорить? В муку изотру!
Неожиданно возле Ахлестышева появился квартальный надзиратель Пожарский. Пётр не видел его со второго сентября, когда тот уговаривал его примкнуть к партизанам.
— Здравствуйте, Пётр Серафимович! — приветливо сказал офицер. — Рад обнаружить вас в добром здравии! Кого это вы волочёте и куда?
— Пожарский! Это вы? Немедленно освободите меня от этого колодника! — приглушённо забубнил снизу Яковлев. — Я вам приказываю!
— А, это наш главный легавый пёс, — угрюмо хмыкнул квартальный. — Решил вас заарестовать, что ли?
— Как видите, Фёдор Петрович. И это после всего, что было… — горько ответил Ахлестышев. — Я его сейчас в окно выкину, и будь что будет!
— Не марайтесь об дерьмо, Пётр Серафимович, — остановил его Пожарский. — Я сейчас сам с ним поговорю. Отпустите его пока.
Бывший партизан разжал хват, и Яковлев с руганью разогнулся. Весь в красных пятнах, он стал платком вытирать идущую из носа кровь и орал при этом:
— Полиция! Сюда! Схватить! Заковать! Не потерплю!
