И не кто иной, как лорд д'Обиньи, покачав своей красивой головой, произнес эпитафию вечеру. «Per qual dignitade, — с грустью изрек его милость, обращаясь ко всем собравшимся, — L'uom si creasse!» [36] Маргарет Эрскин была в числе тех, кто слышал его, и она не решалась ничего возразить.
Когда Тади Боя подтащили к двери, О'Лайам-Роу уже сложил все свои вещи.
Пайдар Доули, неожиданно вызванный с кухни, обнаружил, что дорожные сумки лежат раскрытые на кровати, а все скудные пожитки кучей навалены на полу. Когда за дверью послышался топот двух десятков шаркающих, спотыкающихся нног, град глухих ударов о стену и безудержные взрывы кудахтающего смеха, а затем дверь растворилась и толпа хлынула внутрь, все уже было кончено. Мотнув тщательно расчесанной, золотоволосой головой, О'Лайам-Роу отправил Пайдара Доули вниз с сумками и седлами и обратился к ввалившейся компании:
— Оставьте его и убирайтесь.
Они закружились вокруг принца Барроу хороводом вакханок, вопя, как оглашенные; кто-то сорвал с постели простыню, смастерил из нее грубое подобие туники и фризового плаща и принялся громко декламировать, пародируя гэльскую речь. Они пели, разглагольствовали и блевали у кровати и у аналоя; они петляли по комнате в поисках вина, а найдя его, обливали друг друга и пытались облить О'Лайам-Роу. Затем они не без труда обнаружили дверь и выкатились прочь.
Дверь хлопнула, и принц Барроу остался в своей вонючей, разоренной спальне один на один с Тади Боем, который лежал на полу и громко рыгал. Голосом, новым даже для него самого, О'Лайам-Роу велел:
— Поднимайся.
Ему пришлось повторить это дважды без всякого толку, и тогда, преодолевая отвращение, граничащее с тошнотой, он вынужден был прикоснуться к оллаву, потянуть его за измызганный, сочащийся влагой рукав. Тади Бой встал, пошатываясь и брызгая слюной; глаза под нависшими веками были черными и маслянисто блестели.
Не глядя О'Лайам-Роу снял со стены ирландскую арфу и швырнул ему. Арфа стукнулась о дородное тело, зазвенела, непойманная, и упала на пол. Тади Бой, слегка опечаленный, нагнулся за ней, и тут совсем уж омерзительный спазм сотряс его тело.
— Ну же, давай поднимай! — воскликнул О'Лайам-Роу. — Не сыграешь ли «Прелюд к солончакам»? Может, споешь мне «Езду О'Нила»? Неужели нам не услышать сегодня вечером великих эпических песен?.. Матерь Божья, Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, ты сделал продажную девку из своего искусства и сам весь истаскался, как последняя шлюха!
Тади Бой, как пьяная сорока, широко раскрыл один глаз и кокетливо подмигнул О'Лайам-Роу через струны арфы, но в следующую минуту потерял к нему интерес, встал и целеустремленно направился куда-то еще.
В чуланчике Пайдара Доули стоял бочонок с вином. Спокойно, в два прыжка, О'Лайам-Роу подскочил к оллаву и преградил ему путь. В своей широкой ладони он зажал оба запястья Тади, и этого оказалось достаточно, чтобы удержать его.
— Скажи-ка мне одну вещь. Зачем ты вообще приехал во Францию? Ты можешь вспомнить?
Два влажных запястья извернулись, стараясь высвободиться.
— Чтобы посмотреть, как богатые живут. — Его лицо под крашеными волосами было сальным, покрытым багровыми пятнами. О'Лайам-Роу с тяжело бьющимся сердцем не мог отвести глаз от этого лица, некогда столь умного и тонкого. Тади Бой снова начал потихонечку оседать. Даже исступленное веселье покинуло его, и в полузакрытых глазах мерцало какое-то ленивое довольство. О'Лайам-Роу встряхнул его и поставил прямо.
— Ты ведь сам богат. Так мне говорили. Ты что, забыл, кто ты такой? Как тебя зовут?
Инертная масса покорно висела у него на руках.
— Не знаю, — признался Тади Бой.
— Ты — Хозяин Калтера, прости, Господи, тебе и всем, кто тебя сделал таким. Зачем ты здесь?
Тади долго молчал и потом произнес с пьяной обходительностью:
— Не могу припомнить.
О'Лайам-Роу отпустил его:
— Тебе не припомнить девочку, которую хотят убить?
Молчание длилось еще дольше прежнего. Потом Тади Бой Баллах, или Лаймонд, потому что оба слились наконец в одно, прислонился к стенке в каком-то уголке, выбранном наудачу, и вздохнул:
— Ричард присмотрит за ней.
— Ты, чертова скотина, — проревел О'Лайам-Роу, осекся и добавил сдержанно: — Твой брат — человек заметный. Он ничего не сможет сделать.
— Ну так и я тоже не смогу. Я занят, — довольным тоном произнес Тади Бой.
— Занят, еще бы, — съязвил О'Лайам-Роу. — Ты занят разрушением. Разве есть хоть какая-нибудь надежда, чтобы праздное, тщеславное, самим лишь собою дорожащее общество устояло против такого, как ты?
Как струйка воды, нашедшая дырочку в дамбе, Тади Бой заскользил по стене.
— Не могу же я творить музыку и жить, как мальчик из церковного хора, — сказал он.
Дивная теория самовыражения всплыла в памяти О'Лайам-Роу, а за ней и другая, о бесконечной святости высокого искусства. Но он сказал просто:
— Тебя наняли не за тем, чтобы ты творил музыку. А если ты будешь злоупотреблять властью, которую музыка дает тебе, то лучше бы ты оставил ее совсем.
Лаймонд захихикал. Тяжело дыша, с бледным лицом, явно Делая над собой усилие, О'Лайам-Роу произнес все же то, что считал важным, то, что должен был произнести:
— Твое дело — охранять маленькую королеву. Возможно, найдется на свете кто-нибудь — мужчина ли, женщина, — кому удастся выкачать из тебя все спиртное, какое ты проглотил, и напомнить тебе об этом. А я уж больше ничем не могу помочь. Сегодня ночью я уезжаю.
Сидя на полу, Тади Бой хохотал так сильно, что его опять потянуло на рвоту. Когда позывы прекратились, он сказал:
— И пусть оставшиеся псы перегрызут глотки друг другу.
Рядом с О'Лайам-Роу стоял кубок, полный вина. Ирландец взял его и, как булыжник, бросил в голову Тади Бою. Потоки розовой мальвазии, как капли дождя по стеклу, заскользили по воспаленной, блестящей коже Тади Боя, а тот таращился на О'Лайам-Роу широко открытыми глазами, и содрогался от смеха, и извергал из себя смесь неочищенного масла, вина и богатых яств.
В комнате хранились большие запасы жидкости: и воды, и вина. О'Лайам-Роу вылил на Лаймонда все, один ледяной поток за другим, направляя струю прямо в лицо, в немом бешенстве гоняясь за ним по комнате. Лаймонд же то катался по полу, то ковылял кое-как, то ползал на карачках — и замирал снова и снова, захлебываясь, задыхаясь, судорожно, бессмысленно хохоча, когда очередной водопад настигал его, как удар, сбивающий с ног.
Потом ярый гнев пошел на спад столь же внезапно, как и разгорелся. О'Лайам-Роу поставил кувшин на место и вдруг почувствовал, что замерз и весь дрожит.
