главное, не в обход народного голосования. Но возвышение Джованни Гальбайо означало, что после смерти Маурицио вся полнота власти перейдет к нему автоматически, без одобрения подданных: фактически их просто никто не спросит. Правда, старый дож взял на себя труд спросить византийского императора и получить его одобрение, но республиканцев это вряд ли утешило.
Назначение соправителя предвещало недоброе, и остается лишь удивляться, что Маурицио преуспел в своем замысле и, более того, что в 796 г. Джованни, в свою очередь, сумел сделать соправителем собственного сына, подтолкнув Венецию еще на шаг ближе к наследственной монархии. Самое простое объяснение заключается в том, что венецианцы устали от кровопролития и мечтали о такой системе, при которой правители станут сменять друг друга спокойно, не слишком нарушая течение повседневной жизни и, разумеется, без ущерба для торговли. Ничего необычного в этом не было: естественная преемственность власти всегда служила одним из самых убедительных аргументов в пользу наследственного принципа, и в случае со многими народами мира этот аргумент замечательно оправдывался на практике. Но с венецианцами, как вскоре показали события, дело обстояло иначе.
Первый дож из рода Гальбайо, при всей своей реакционности, сделал немало, чтобы заслужить доверие подданных. На протяжении одиннадцати лет он правил ими уверенно и мудро. Благосостояние, а с ним и численность народа росли, и вскоре венецианцы стали расселяться по все еще пустовавшим островам лагуны, которые до тех пор по тем или иным причинам игнорировали. В частности, архипелаг Риальто, располагавшийся примерно на полпути между внешней границей мелководья и побережьем материка, оставался почти необитаемым со времен Нарсеса. Скорее грязевые, чем песчаные, труднодоступные из-за окружающих отмелей, невысокие и потому подверженные наводнениям в периоды aqua alta, «высокой воды» (сезонных подъемов уровня воды в Адриатическом море), эти островки прежде казались непригодными для интенсивной колонизации. Но географически они занимали центральное положение, а вдобавок предоставляли возможность отдохнуть от бесконечных дрязг и склок между старыми общинами и начать все с чистого листа. Итак, в VIII в. на этих островах развернулось бурное строительство. Поначалу оно концентрировалось на Оливоло – самом восточном островке архипелага: по преданию, троянцы, бежавшие из своего разрушенного города, когда-то построили там крепость, с чем и связано другое название острова, прижившееся позже, – Кастелло. Около 775 г. дож Маурицио основал здесь новую епархию и превратил небольшую церквушку, носившую имена святых Сергия и Вакха, в кафедральный собор [14] Святого Петра [15].
В том же году старый дож умер, и бразды правления принял, как и ожидалось, его сын. Но, увы, Джованни Гальбайо был не чета отцу: он оказался бессилен перед проблемами, назревавшими по всей остальной Италии, где франки стремительно укрепляли свои позиции и превращались во все более серьезную угрозу для независимости Венецианской республики. После смерти Пипина королем франков стал Карл – будущий Карл Великий, – проведший на итальянских землях последние пятнадцать лет (с небольшими перерывами) и за это время внушивший венецианцам глубокую неприязнь. Они подозревали, и не без причины, что Карл делает огромные деньги на торговле рабами. Кроме того, он уже однажды обращался к папе с просьбой принять меры против Венеции. Папа, со своей стороны, после победы Пипина над лангобардами стал владельцем значительной части Итальянского полуострова, но всецело зависел от франков: без их поддержки он не смог бы защитить и сохранить свои приобретения. Профранкскую политику папы, естественно, поддерживало и подавляющее большинство латинского духовенства. В результате к двум традиционным фракциям, которые существовали в Венеции уже давно (и которые, рискуя показаться поверхностным, я все же назову провизантийской в Эраклее и республиканской – в Маламокко), добавилась третья, опиравшаяся на поддержку церкви и выступавшая за союз с франками.
Вплоть до конца столетия эта третья партия неуклонно набирала силу, а стимул к дальнейшему укреплению получила на Рождество 800 г., когда Карл был коронован как император Запада. Под предводительством патриарха Градо (который уже не первый год открыто сопротивлялся центральному правительству в Маламокко) она превратилась в серьезную угрозу для безопасности республики. Дож Джованни, к тому времени последовавший примеру отца и назначивший соправителем собственного сына, еще одного Маурицио, сознавал всю опасность сложившегося положения. Чтобы ограничить влияние патриарха на духовенство, он попытался поставить во главе новоиспеченной епархии Оливоло молодого грека Христофора. Но тот не мог приступить к своим обязанностям, пока патриарх не провел над ним обряд посвящения в сан, – а патриарх наотрез отказался это сделать, и не столько по причине крайней молодости претендента (Христофору было всего шестнадцать), сколько из-за того, что ставленник дожа слишком рано выказал антипатию к франкам. В ответ дож отправил в Градо флотилию во главе со своим сыном. Патриарха схватили, притащили на вершину его дворцовой башни и, к тому времени уже тяжелораненого, сбросили вниз.
Однако политические убийства редко помогают достичь тех целей, ради которых совершаются. Слухи об ужасном преступлении разлетелись далеко за пределы Градо, а жители самого Градо еще много поколений подряд клялись, что на мостовой у подножия башни до сих пор видны кровавые пятна. Не успел Маурицио вернуться домой, как пришло известие, что на смену убитому патриарху избран его племянник Фортунат. Тот был еще более ярым противником режима Гальбайо, чем его дядя, и немедленно бежал во владения франков, а светские вожди оппозиции, опасавшиеся, как и он, что события в Градо станут лишь прелюдией к царству террора в самой Венеции, в то же самое время отправились в Тревизо, где под руководством бывшего трибуна Антенорео Обелерио выработали план по свержению дожей-соправителей. В 804 г. их заговор увенчался успехом. Поднялся народный бунт; отец и сын Гальбайо уцелели, но были низложены; вслед за ними в изгнание отправился молодой епископ Христофор, а Обелерио сразу же после своего триумфального возвращения в Венецию был облечен дожеской властью.
Но тех венецианцев, которые решили, что отныне можно вздохнуть спокойно, ожидало разочарование. Очень скоро Обелерио разделил власть со своим братом Беато, и новая пара соправителей оказалась ничем не лучше прежней. Обстановка внутри самой республики накалялась. Треволнения последних двух лет питали ненависть между фракциями, порождая все новые и новые обиды и раздувая жажду возмездия. Вековая вражда между Эраклеей и Маламокко вспыхнула с новой силой – и на сей раз не утихла до тех пор, пока войска дожа не напали на оплот сторонников Византии и не сожгли его дотла. Прошло лишь несколько месяцев, а многим уже казалось, что братья Антенорео вскоре разделят судьбу своих предшественников. Но тут на сцену вышел патриарх Фортунат с предложением от Карла Великого: если Обелерио восстановит его, Фортуната,
