Анчар приподнял морду, тряхнул ушами. И снова склонился над миской. Каким–то своим собачьим чутьём он определял, что хозяйке тут ничто пока не угрожает.
Служанка убрала посуду после ужина. Настя вынула из чемодана платье, тщательно разгладила его, стала одеваться.
Фира не уходила. Девушка до этого без умолку щебетала, но теперь вдруг затихла, села в уголок дивана.
— Куда это вы? — спросила она.
— Гулять. Поброжу по городу. Я ведь ещё тут ничего не знаю.
— Гулять? Как это гулять? А кто вам позволил? Кто вас провожать будет?
Настя медленно опустилась в кресло, поправила на коленях платье. На Фиру не смотрела, но чувствовала на себе её взгляд, полный недоумения.
— Может, вы расскажете мне, — заговорила Настя голосом, в котором угадывалось нетерпеливое раздражение, — что у вас тут за порядки? У кого я должна спрашивать разрешения, кому подчиняться?
Фира, казалось, ждала этого вопроса. Выпуклые глаза её сверкнули глянцевым агатом, пухлые губы тронула торжествующая улыбка.
— Узнаю Роберта! — воскликнула она. — Он таким образом заманил сюда не одну жертву.
— Жертву?
— А как вы думали! Он зовёт в гости, сулит райскую жизнь, и — раз! — капкан захлопывается. И вам уже одна дорога.
— Какая же?
— Её укажет вам тетушка Брохенвейс.
— Но я — баронесса Функ.
— Ну и что? Вы сегодня видели дюжину русалок. Они все — важные персоны, птенчики знаменитых семейств. Да только тут своё имя теряют. Придёт время, — и каждая заползёт в постель к нужному человеку.
— Как же они согласились?
— А кто их спрашивал? Все вместе они, как пучок петрушки, поступили на кухню тётушки Брохенвейс. А уж отсюда… Ах, — взмахнула рукой Фира, — разве тут в двух словах расскажешь? Вот станете с нами жить, и всё сами увидите.
Солнце, плавно летевшее весь день над океаном, к вечеру зависло над зелёными холмами и стало медленно погружаться за гребень лесов. Гостиная комната как–то вдруг потускнела, стала меньше, окна, хрустальные люстры, зеркала — потухли.
Фира, поджав под себя ноги, сидела в углу дивана и молча крутила на пальце какой–то брелок. Настя, не извинившись, сняла с себя платье и пошла в ванную комнату под душ. Она долго стояла под прохладными, секущими тело струями. Фира её раздражала. Девица эта не по годам умудрённая и практичная, сердитая на весь свет, казалось ей чужой, неприятной и даже в чём–то враждебной. «Но и с ней, — говорила себе Настя, — я буду мила, ласкова, — и, может быть, растоплю её сердце».
Возмущал её Роберт, и теперь уж не просто возмущал: она начинала его ненавидеть, и в душе зарождалось желание мстить ему за обман и предательство, которое, как она всё больше понимала, он, конечно же, совершил с этим переездом.
Садитесь сюда, — показала ей Фира на кресло у зеркала и пододвинула ящик с жужжащей крыльчаткой. Через сетку в раструбе нагнетался горячий воздух и сушил волосы. Это была новинка, в Германии Настя такого не видела.
Вошла служанка, что–то шепнула на ухо Фире, та взбеленилась и снова стала на неё кричать.
— Сюда, сюда принесите постель, а с моей тётушкой ничего не станет! Она сто раз умирала, — ей доктор поможет!
И вдруг преобразившись в смиренную и покорную, обернулась к Насте:
— Вы позволите мне переночевать здесь? Устала я от них. Только и слышишь: умирает тётушка, потерял сознание дядюшка! А придёшь к ним в комнаты — не пускают! Доктора, консилиум и ещё кто–то. Роберт, мой кузен, всем верховодит. А-а!.. — Фира махнула рукой. — Уж скорее бы!..
Служанка принесла постель, раскинула на диване.
Настя ушла в спальню и, облачившись в длинную ночную рубашку, нырнула под одеяло.
Южный вечер лишён тех многочисленных переходных, едва уловимых красок, какие бывают, например, в средней полосе России. Туг темень падает сразу, будто там в вышине что–то разверзлось. Холмы за окнами вдруг почернели, и над ними неярким холодным огнём заалело зарево. Окна темнели на глазах, и в комнате сгущался сумрак.
— Можно к вам в постель? — раздался голос Фиры.
— Да, да — конечно. Ложитесь, места хватит.
Фира прошлёпала босиком по полу, кошкой вспрыгнула на кровать и, скользнув под одеяло, вдруг присмирела. Было слышно, как она дышит — неровно и взволнованно.
— Можно с вами откровенно?
— Сделай милость. Я буду рада.
— Откровенность — не мой стиль. Я людей не люблю и даже боюсь их. Не верю я и вам — до конца не верю, как себе, но я не могу оставаться наедине со своими мыслями. Устала от них.
— Я рада, что ты мне доверяешь. Готова помочь тебе, если, конечно, будет необходимо.
Фира прильнула щекой к груди Насти и забилась в конвульсивных рыданиях. Из груди её со всхлипами и визгом вырывались слова — то английские, то немецкие, а то и ещё на каком–то совершенно непонятном языке.
— Роберт, Роберт… Подлец и негодяй! Уходит в дом чикагского банкира. Он женится на деньгах, на банкирском доме, где будет управляющим совета директоров.
Успокойся. Вытри слёзы и расскажи толком, — на ком он женится, когда. И если он её любит, то пусть уходит! А ты молода, красива. Посмотри в зеркало, когда ты не плачешь. Тебя любой принц полюбит. Только не плачь. Печали нас старят, уводят с лица румянец.
Фира постепенно успокаивалась, затихала, грудь её лишь изредка сотрясалась рыданием. Заговорила тише и внятнее.
— Простите, когда я волнуюсь, говорю на идиш. Это язык моих предков, но я его не люблю и плохо знаю. Я буду говорить на немецком, ведь вы немка.
— А сколько языков ты знаешь?
— Я с тётушкой объездила много стран, и всюду за три–четыре месяца осваивала язык. Я понятливая и память у меня хорошая.
— А дядюшка? Он серьёзно болен?
Да, очень, очень болен. У него — сосуды. Как услышит новости с биржи о курсе акций, о движении ценных бумаг, — сразу начинается маета, а потом — весь набор: сердце, голова, врачи, уколы, таблетки.
— Но зачем же он слушает эти новости?
— Он очень богат, а чем богаче человек, тем больше забот и тревог.
— А тётушка? И она больна?
Тётушка — кобра трёхголовая, я её ненавижу! Разъелась до безобразия. Ей сделали персональное кресло, но она и в него не может втиснуть свой зад. Только и слышишь: ох да ох! Только и снуют врачи, адвокаты.
— А зачем же адвокаты?
— Она переводит на себя всё — деньги, заводы, гостиницы… Дядя ещё не умер, а она уже все оформляет. Боится завещания. В день раз десять спросит: «Где завещание, — покажи!» А он сморщится, как от зубной боли: «Нет завещания, нет!», и хватается за сердце. А она повернётся к двери, прошипит: «Чтоб ты сдох, вонючий козел!» и уползает…
