Негромко и плавно текла беседа двух девушек, вчера ещё не знакомых. Собственно, это была и не беседа, а душевные излияния Фиры. Настя лишь изредка задавала вопросы и снова молчала, слушая исповедь чужой и малопонятной души.
«Еврейка! Она еврейка», — думала Настя. «Они бедные, забитые, их преследуют», — снова вспоминала она часто слышанные в детстве слова о евреях. Они очень умные, они все таланты, гении. О таком писала «Комсомольская правда». Супер гений Буся Гольштейн — скрипач, композитор, поэт. Он и книги читал быстро. Р-раз! — и прочёл роман. В день — два романа, три… Таким он вошёл в сознание. Помнила, как директор школы Дора Моисеевна ходила по классам и, потрясая газетой, говорила, почти кричала: «Читайте! Читайте! — Вы узнаете, какие бывают на свете дети!» И она читала. И вслух в классе, и дома — всем домашним. Ей тогда тоже хотелось попасть в газеты, чтобы и о ней, как о Бусе Гольштейн, говорили, говорили…
За окном, опустившись к самой земле, точно глаза живых существ, сияли звёзды. Неяркие всполохи космических вспышек метались но небу. На фоне звёзд отчетливо рисовался запрокинутый на подушке профиль Фиры. Нос у неё был прямой и высокий, как у древнего рыцаря. Под простынёй горячо и трепетно дышало девичье тело. И здесь, как и на пляже, она была раздета.
— Фира, скажи мне, пожалуйста; почему вы все не носите купального костюма? У нас в Германии девушки стыдливы. Обнажённую лишь мать да близкая подружка увидеть может.
— Нравы и у нас, в Америке, сродни вашим, — пожалуй, и построже будут. Расковать стыдливость, воспитать культ тела и обучить девицу управлять своими чарами — такова цель института тётушки Брохенвейс.
— Института?
— Да, института. В России при царе был Институт благородных девиц, и там нашу сестру обучали танцам, светским манерам и всяким атрибутам красоты. У нас тоже — танцы, манеры, иностранные языки, но сверх того — и это главное — искусству гипнотизировать мужчину, подчинять его своей воле. В России был институт девиц, а у нас — институт невест.
— Невест?.. Странно. Невеста, если её полюбят, и без того желанна, и чем она скромнее, тем приятнее для мужа.
Фира при этих словах запрокинулась на подушке, её нос вздымался вверх, стал острым, как кончик ножа. Тело её вздрогнуло от нервического припадка смеха.
— Мне странно слушать ваш детский лепет, хотя вы и баронесса, и старше меня. Одно дело быть женой и торчать на кухне, а другое — диктовать мужу. Кто бы он ни был — банкир, магнат, генерал, король. Диктовать, диктовать добиваться решений, нужных нашему народу.
— Американскому?
— Нашему! — слышите вы? — Нашему и только нашему! А в Америке нет народа, тут сброд скотов и идиотов, скопище рабов, которым нужны палка и кнут. И во всей Европе нет народа, и там толпы дряхлых дураков, готовых умирать за маньяка Гитлера. Какой же это народ, если он по своей охоте лезет под пули и бомбы? Народом достоин называться тот, кто управляет, кто движет массами людей и перстом невидимым указует, кому жить, а кому сойти со сцены. Но и те, кому предписано жить, должны работать до седьмого пота. Мы назовём их свободными, дадим конституции и со школьной скамьи приучим к слову «демократия». Но при этом они будут работать от зари до зари и веселиться, не снимая кандалов.
Фира говорила бойко и горячо, фразы, видно, были давно заучены и она сыпала их, как горох. Настя догадывалась, какой народ должен управлять миром, но чтобы не обнаружить своих пристрастий, не задавала вопросов и вообще делала вид, что речи эти о «народах» ей скучны и она плохо понимает собеседницу. Чтобы закрепить это впечатление, она постаралась заснуть и, действительно, скоро заснула,
Проснулась Настя поздно. Южный жаркий день вовсю сиял над океаном. И гряда холмов, черневшая вчера вечером у горизонта, тонула в дрожащем мареве.
Фиры не было. И не было никаких следов от её присутствия. «А была ли Фира? — подумала Настя. — Она как ночная бабочка: вспорхнула — и нет её».
Принесли завтрак. И не успела она приступить к трапезе, как в дверях, весёлый и беспечный, появился Роберт.
Заговорил по–свойски, фамильярно:
— Вам никто не мешал, и вы, как я надеюсь, хорошо отдохнули.
— Вы правы, мне никто не мешал. Садитесь завтракать.
— Разве что кофе выпью — с удовольствием… Настенька, милая, у меня нет времени, а сказать нужно так много.
— Говорите.
— Во–первых, о приёме. Пусть вас не смущает равнодушие хозяев. Они в глубоком нокауте, едва дышат, — им не до нас с вами, да в сущности, тут один хозяин, — это я. Теперь о деле. Вы будете всё время находиться с девочками и говорить с ними по–русски, только по–русски. Они через год отправятся в Россию.
— Они поступят в русские институты?
— Может быть, но в конечном счёте им надлежит сыграть роль более важную, решить задачу более интересную, чем получить образование.
Настя делала вид, что ничего не знает, и особого интереса к разговору не проявляла.
— Настенька, дорогая, мы однажды уже говорили откровенно, очень откровенно, хотя, может быть, мне не стоило так скоро обнажать наши дела. Сейчас, в эти дни, в Германии один за другим на милость победителя сдаются города, теперь уже не только в восточной зоне, но и в западной, Банки шлют нам золото, драгоценности и валюту. Всё это надо принимать, размещать в других странах.
— А русские? Они разрешают?
— Русские?.. Кто же их будет спрашивать? В банках сидят по большей части наши люди, члены нашего братства. Дело русских — война, они убивают, и их убивают. У них, как, впрочем, и у немцев много видов вооружений: самолёты, танки, артиллерия, флот. Наконец, — граната, автомат, штык… У нас же всего два вида оружия: деньги и средства массовой информации. Это газеты, радио, кино, театр, эстрада, а теперь ещё и телевидение. Кино дома! Мы наладим такую веселящую индустрию, что человек забудет, зачем он на свет появился. Самую дикую ложь мы будем вколачивать в мозги, как гвозди. Не поверят лектору, — призовём учёного, усомнятся в нём, — выпустим артиста, певца, танцора… Ложь–то не только в слова можно одеть. В сущности, всю нашу стратегию можно выразить двумя словами: деньги и ложь. Кто имеет деньги, тот обольстит и обманет, и любого лжеца купит. Политики будут спорить о социальных системах, а мы будем покупать политиков. И уж совсем хорошо, если мы политику или генералу да ночную кукушечку под одеяло запустим, — из тех, которых вы сегодня видели на берегу.
Наступила пауза. Настя пыталась переварить обильную порцию неслыханных и неожиданных откровений, а Роберт, точно искусный психолог, следил за каждой чёрточкой её лица, пытаясь понять, какую работу произвёл он в душе и сознании этого молодого существа. Он понимал, что именно сейчас он заканчивает начатую ещё на теплоходе кладку фундамента нового мировоззрения Насти, и от прочности этой кладки будет зависеть прочность всего здания, всего каркаса нового человека — важного субъекта их сатанинского братства.
