Император сказал мне, что если бы его жена умела принимать решения, он отдал бы противоположный приказ. Он знал, что как только ей передадут любой приказ, начнутся интриги. Так случилось позже в Орлеане. На беду в императрице молодость сочеталась со слабостью, а ей пришлось иметь дело с профессиональной хитростью князя Талейрана, который остался, чтобы предать нас, и князя Меттерниха, действовавшего в интересах ее отца. Да еще и с королевой-матерью.
Остров Святой Елены стал для нас островом прозрения. Фраза «что было бы, если бы» всегда с нами, так же как и «если бы только…». В этом затерянном царстве стало ясно, что сын Наполеона был прав. Если бы только Мария-Луиза осталась в Париже, все могло пойти иначе. Император подходил все ближе и ближе. 30 марта император находился в ста сорока трех милях от Парижа, но она уехала, русский царь жил в доме Талейрана, решая его — Наполеона — судьбу, соглашаясь вернуть Бурбонов. Император поскакал в Фонтенбло.
Поскольку я был тогда командиром первого батальона десятого легиона Национальной гвардии, которой приказали защищать Париж, я поведал императору о дурном впечатлении, которое произвел на войска отъезд императрицы. Нас было так мало, а вооружение столь недостаточно, что некоторым пришлось взяться за пики, и ее побег еще больше подорвал наши силы. 31 марта Париж сдался, и союзники вошли в город.
Именно тогда я впервые увидел, что Франция больше не верит в императора. Люди сен-жерменского круга, эмигранты, которых он простил, первыми отвернулись от него, засунули свои бриллианты в корсеты и сбежали в загородные поместья, которые император вернул им. Другие спрятали свои наполеондоры (или сапоги с отворотами) и отказались драться. Я уже отослал Анриетту с детьми из Парижа в Эвре. В начале этого ужасного года моя первая дочь Эмма умерла шести лет отроду, и наши страдания продолжались. Долг разрывал меня на части: как камергер, я должен был следовать за императрицей, как член Совета, я должен был быть с императором или с армией.
* * *
Марии-Луизе было всего двадцать шесть лет, она была и императрицей, и регентшей Франции, когда, лихорадочно возбужденная, плачущая и старающаяся не выглядеть испуганной, покинула Париж, взяв с собой бриллиант. Во время русской кампании и в последних сражениях император, конечно, не носил «Регент». Этот бриллиант предназначался для триумфа, а не для того, чтобы склоняться над солдатами, лежащими на запятнанном снегу в чужой стране.
Мария-Луиза уехала в караване неудач, увозя остаток имперских притязаний и компанию ссорящихся королей и королев, лишившихся своих тронов. Это было, как если бы глава семьи только что умер и у его тела начались пререкания.
Для императрицы это путешествие было обратным тому, которое она совершила во Францию по случаю своего бракосочетания четырьмя годами раньше. Тогда ее австрийских спутников вынудили уехать. Теперь французская свита покинет ее, и опять у нее будет отнято все. Когда ей было пять лет, они с сестрами бежали из Вены в таком же караване, состоявшем из архивов, драгоценностей и нервных аристократов. И предстоит еще один побег — по вине человека, за которого она вышла замуж.
Иногда — нет, слишком часто, как я понял, — рождаются люди, совершенно не соответствующие занимаемому ими положению. Люди столь слабые, столь истеричные, столь непригодные, что остается только удивляться превратностям королевских судеб. Ради справедливости надо отметить, что императрица оказалась в сложном положении — на нее давила необходимость как-то действовать, и переговоры монархов, и вражеские армии, подходившие все ближе, и ежедневные измены, когда двор редел, совершая большие и малые предательства. А еще путаница писем, доставляемых несвоевременно, — трагедия упущенных возможностей и неверно понятых посланий. В первый вечер побега караван был атакован казаками, и всем пришлось пройти последние три мили пешком. Меланхолический поезд с сокровищами остановился в Рамбулье, где во времена революции была тюрьма, а теперь снова тюрьма.
В ту ночь император, узнав, что Париж пал, а императрица бежала, отправился с войсками в Фонтенбло. Когда мой полк утратил надежду, я попытался добраться туда, к нему, но мне это не удалось.
Нам сказали, что в апреле государственные советники должны возобновить исполнение своих обязанностей, и министр Талейран попросил меня остаться в Государственном совете. Я отказался. Я оказался разлучен со своей семьей, со своим императором и со всем, что я любил. Возможно, это мой недостаток — я всегда сдавался законной власти. Я всегда выполнял свой долг и был слишком послушен. Лишь два раза в жизни я действительно прислушался к велению сердца, отбросив все резоны, и в последний раз это привело меня сюда, на эту скалу.
Мария-Луиза двинулась к Шартру, в пятидесяти пяти милях от Парижа, где, как говорят, она остановилась в префектуре. Министры были там, и эрц-канцлер Камбасере, и председатель Сената, братья императора и их нервные королевы. Отсюда Гортензия и ее брат Евгений де Богарнэ отправились к Жозефине.
Брат императора, король Жозеф, встретился с королем Жеромом и королем Мюратом в дверях под портретом Эразма работы Гольбейна; каждый отказывался уступить дорогу другому. Потом появилась королева-мать и всех раскидала.
— Она хуже, чем креольская шлюха, — сказала королева-мать, опять-таки имея в виду императрицу.
Все короли и королевы пребывали в дурном настроении, замешанном на немалой доле бешенства. Полина останавливалась перед каждым зеркалом, чтобы припудрить следы слез, а королева-мать села за обильную трапезу.
— Где сыр? — спрашивала она, а слуги в плащах ходили на цыпочках у нее за спиной.
Экс-короли бегали вокруг или собирались в коридорах, шептались по-итальянски и строили заговоры. Однако все Бонапарты вместе взятые не могли заставить эту молодую женщину поехать к мужу тогда, когда она еще могла это сделать, а он был неподалеку в Фонтенбло. Ничто так не дезорганизует, как поражение.
Все это время старинный бриллиант был с нею в ее беспорядочном бегстве из дворца во дворец — в этом путешествии, к которому мы здесь, на острове, относимся, возможно, критичнее, чем барон Меневаль, и видим в нем некую пародию, грустную ошибку. Смятение усилилось, когда император прислал депешу, повелевая отправиться во дворец в Блуа. Она отправилась, все еще подчиняясь ему.
В течение недели в Блуа, со второго по восьмое апреля, она ходила вверх и вниз по великолепной наружной лестнице, плача и теребя пальцами платье. На этой лестнице, открытой ветру, украшенной обычными горгульями, медальонами и каменными саламандрами Франциска Первого, можно было слышать, как она, со сбившимися светлыми волосами, с безумием в глазах, разговаривала сама с собой, пытаясь на что-то решиться. Она была в панике, как человек, которому думалось, что он наконец хоть как-то устроился в жизни, и вдруг он обнаружил, что жизнь его снова рушится.
