мое столь нежданное появление? Она, должно быть, уже вовсе похоронила свою племянницу, почти четыре года как пропавшую у стен Вознесенского монастыря… Братца бы Ивана повидать, ежели он окажется в Москве. С ним и того более не виделись, как определился он в службу государеву. – Голос у княжны вдруг дрогнул, она сжала губы, стараясь сдержать подступившие слезы.
«Волнуется моя княгинюшка, – с теплотой в груди догадался Михаил, обнял жену за плечи, легонько прижал к себе. – В таких ратных переделках побывала, держалась, а у порога дома обмякло женское сердце… В ней на место лихой казачки приходит заботливая и осторожная в час опасности мать».
– У тебя, Лушенька, супротив их старого неправедного решения вона какой новый довод, – пошутил Михаил и ласково прикоснулся левой рукой к животу княжны. – Еще пару месяцев, и наш сынок начнет стучать на неправедных бояр московских и на патриархов своими резвыми ножками! Берегись, Москва, новый атаман на белый свет просится, за волю и правду стоять, слабого и обиженного оборонять!
Княжна Лукерья скорбно улыбнулась шутке мужа, покачала головой – не скоро теперь на Руси новый атаман объявится, если на Дону сторонники Корнилы Яковлева верх возьмут и погубят Степана Тимофеевича! Она положила свою руку на широкую и теплую руку мужа.
– Да, Михась, ты прав – не приходилось видеть мне в монастыре беременных монашек… Может, ради меня патриарх примет новое уложение о женских монастырях, чтобы и там рожали детишек! Эва сколько можно было бы нарожать царю-батюшке новых стрельцов! – Княжна Лукерья пыталась шутить, но глаза были грустными. Она перевела взгляд с Михаила на Дуняшу, которая стояла у костра, левой рукой прикрываясь от жаркого пламени, а рядом с ней услужливый Антипка ложкой с длинной ручкой помешивал преющую пшенную кашу со свиным салом. – Вот, Михась, и Дуняшу судьба разделила с Данилкой, разбежались очень и очень далеко друг от друга… Где-то теперь тот Данилка? Живой ли, а может, лег в землю в последних сражениях на Урени или на Барыше? Где братка Роман Тимофеевич? Кто из твоих стрельцов остался жив? Как мы про них узнаем, а? – И княжна Лукерья снова пытливо посмотрела в глаза мужу. По этому обеспокоенному взгляду он без труда догадался, о чем хотела узнать его милая женушка, но так и не решалась задать трудный вопрос, от которого так многое зависело в ее дальнейшей судьбе…
«Страшится, как бы я не оставил ее одну прямо здесь, у Москвы, под предлогом, что дом тетушки Просковьи уже близок и она без опаски доедет сама, а я кинусь искать своих побратимов и стрельцов-самарян. Нет, милая моя княгинюшка, здесь я тебя одну не оставлю, а вот когда довезу до родительского поместья под Калугой, тогда…» Что будет тогда, Михаил даже для себя не отваживался загадывать – бог знает, что может случиться с ним самим, потому как под чужой личиной вынужден скрываться от пронырливых ярыжек Разбойного приказа, и бог весть что будет за эти долгие месяцы с его побратимами, за которыми неотступно гоняется с воинской ратью упрямый князь Борятинский. Вцепился еще там, под роковым кремлем Синбирска, словно репей в овечью шерсть, только и возможности избавиться – саблей секанув весь клок! Но сабля та теперь на Дону, и кто скажет заранее, как обернется дело у атамана Разина? Возвратился он не в облаке воинской славы, как это было после похода в кизылбашские города на Хвалынском море, а в горьком дыму проигранного сражения и с ранами не только на теле, но и в беспокойной душе…
– Все будет хорошо, моя ласковая княгинюшка, – прошептал Михаил жене в ухо. – Погостишь у тетушки Просковьи денек-другой, узнаешь домашние новости, а может быть, и новости при дворе государя Алексея Михайловича, возвратимся в Коломну, тамо обвенчаемся, как обещал нам устроить венчание дядя Семен, и преспокойно поедем в твое имение, от чужих глаз подальше.
У княжны Лукерьи так и вертелся на кончике языка вопрос: а что она скажет суровой тетушке на вопрос, кто отец ребенка и где он теперь? «Придумаю что-нибудь по ходу беседы, – успокаивала она сама себя. – Мир велик и людей в нем – что звезд на небе, найдется и для нас человек добрый…» Она вздохнула, устало склонилась головой на плечо Михаила и прикрыла глаза – ветер чуть изменил направление, и до возка долетели запахи дыма и упревшей каши. А тут и Дуняша подала голос:
– Ужин готов, княжна Луша, сей миг я вас всех кормить буду. Антипка, подавай миски, хватит прутом ворошить красные угли!
* * *
Полное смятение души испытывала княжна Лукерья, когда Антипка натянул вожжи и с лихим покриком: «Тпр-р-у-у! Стоять, родимые!» – остановил возок напротив таких знакомых расписных ворот особняка на Варварке, которая из-за прошедших недавно дождей превратилась в трудно проезжую улицу, и только по деревянным мосткам вдоль заборов еще можно было как-то пройти, не испачкав обуви едва не до колен. Как раз в эту минуту дверь кабака, что стоял наискось от особняка, распахнулась и вместе с пьяным гвалтом из нее вылетел в одной рубахе да в исподнем белье бородатый мужик – похоже было, что два молодца в красных кафтанах, держа мужика под руки, именно его кудлатой головой распахнули тугую дверь, раскачали и с гиканьем швырнули пропившегося питуха в просторную лужу на середине дороги. Дверь тут же закрылась, и пьяный гул стал почти не слышен, зато во всю мочь трубного горла заголосил питух, который уперся растопыренными руками в дно лужи и взмолился к хмурым серым небесам:
– Да воскреснет Бог и расточатся врази его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его! Огради, Господи, силой Честнаго и Живородящего Твоего креста, сохрани мя от всякого зла! – Сделав еще усилие над своим непослушным телом, мужик сел, ладонями попытался обтереть грязь с лица, начал выкручивать длинную с сединой бороду, будто половую тряпку, громко икнул. Со стороны заиконоспасского монастыря к земскому двору шли стрельцы, они подняли мужика из лужи, выволокли ближе к забору и спиной прислонили к доскам, чтобы не упал.
Один из стрельцов, узнавший питуха, уже отойдя шагов на десять, обернулся и сказал:
– Сиди тута, никуды не ползи, я твоему старшому Игнашке скажу, чтоб к дому тебя отвел!
Антипка, который сам хотел было слезть с козлов и помочь человеку не утонуть в луже, успокоился, покачал головой в осуждение царского указа, который запрещал родным уводить пьяных питухов из кабака, покудова те не пропьются до гуни кабацкой [36], чтобы было чем срам прикрыть. Этому еще подфартило – в
