своем исподнем выкинули из кабака, знать, гуни кончились!
– Бог с ним, с питухом – жив остался, и то его счастье! Подергай за щеколду, чтобы нам ворота отворили! – попросила возницу княжна Лукерья, а сама снова с тревогой посмотрела в окна второго этажа, обрамленные красивой деревянной резьбой в виде замысловатых переплетений долевых цветов, стебли которых выкрашены в зеленый, а сами цветы в красный, голубой и ярко-оранжевый цвета.
– Окна закрыты занавесками, должно, тетушка еще спит, а может, спустилась на кухню поругать нерадивых, по ее мнению, кухарок. Хотя вот, звонят в приходской церкви Троицы в Никитниках! – При первых же ударах колокола на звоннице церкви княжна, а за нею и Дуняша с Антипкой троекратно перекрестились, через окошко возка поглядывая на прихожан, которые, опаздывая к утренней молитве, торопились по затоптанным мосткам к каменной паперти церкви, где заняли свои места до двух десятков оборванных нищих.
Антипка слез с козлов, подошел к воротам и подергал за деревянную ручку. На крыльце большого срубового особняка с просторным боковым прирубом справа от входа в дом звонко затренькал сигнальный колокольчик, тут же, будто княжну Лукерью здесь давно ждали, послышалось хлопанье входных дверей, затем голос простуженного слуги, ворчливый, словно его разбудили не по утру, а среди ночи:
– Иду-у, иду-у! И кого это в такую рань по гостям Господь нам посылает? Не постоялый же это двор, а княжьи хоромы! Думал поспать еще малость, так нет же, кувыркнули этим треньканьем! – Как всякий глуховатый, человек думал, что говорит еле слышно, ан и у ворот можно было разобрать старческую воркотню.
– Дворецкий Серафим, – узнала княжна Лукерья старого слугу и улыбнулась – вот и проверит она сейчас то впечатление, которое произведет ее появление в доме суровой княгини, по бабкиной линии происходящей из рода Малюты Скуратова. – Идем, Дуняша, со мной, а ты, Антипка, проезжай с возком на подворье. – Последние слова княгиня говорила довольно громко, чтобы ее мог услышать слуга Серафим, который вдруг замер по ту сторону ворот, только чуть-чуть успев шевельнуть дубовый засов.
– К-кто это, ась? – прохрипел испуганным голосом старик, не решаясь высвобождать запор.
– От кого, кума, бежишь без ума? Аль татарин выскочил да голову снял? – со смехом отозвалась княжна, вспомнив пришедшую на ум поговорку, какой обычно дворецкий останавливал шустро бегающих по дому молодых дворовых девок.
За воротами опять тихо, потом голос построжал:
– Назовись, кто в колокольчик тренькал, иначе не перстом, так пестом [37] от ворот велю отбивать напрочь!
– Я это, дедуля Серафимчик, – засмеялась княжна Лукерья, припомнив, как давным-давно, еще подростком, звала она старика, когда доводилось приезжать ей с родимой матушкой Анной Кирилловной в гости к княгине Просковье.
Громыхнул засов, ворота медленно раскрылись, и перед княжной Лукерьей объявился высокий, худой и весь белый от старости дворецкий Серафим, рот с половиной зубов полуоткрыт, а серые, когда-то такие голубые глаза готовы, казалось, выпасть из просторных глазниц. Вдруг дворецкий бухнулся коленями на доски помоста, проложенного от крыльца к воротам, истово закрестился и заголосил:
– Великий Боже, спаси и помилуй мя, раба твоего глупого Серафима! И скажи, Господи, аль княжна Луша домой воротилась, аль я вознесся уже к ней на небеса? – И ткнулся лбом в доски, уронив на помост старенькую баранью мурмолку перед собой.
Княжна Лукерья быстренько помогла Серафиму подняться – у дворецкого при этом суставы в коленях несколько раз хрупнули, будто там что-то ломалось.
– Я это, дедуля Серафимчик, я! Твоя проказница Луша!
– Не чаял, видит Бог, не чаял узреть тебя вживу! Мы уж, прости нас, грешных, и свечки заупокойные ставили, и молитвы заказывали… А ты, княжна, голубушка, живехонька! Бегу, бегу упредить княгиню Просковью! Вот радости в наш дом, вот счастье-то привалило немеренного!
С тревожными мыслями о том, как ее встретит княгиня Просковья, княжна Лукерья, сделав знак оробевшей Дуняше следовать за ней, взошла на крыльцо, потом в прихожую, обставленную по обеим сторонам просторными скамьями, украшенными роскошными узкими покрывалами, привезенными из персидских владений смуглолицыми купцами. Дворецкий Серафим проковылял в горницу, а княжна с Дуняшей не посмели сесть, ждали появления хозяйки дома стоя, будто перед государевым судом.
– Ежели учнет кричать и ногами топать, тут же воротимся в возок, – решила княжна. – Негоже уступать ее прихотям, и у меня своего норова изрядно приобрелось за годы скитаний!
За полуоткрытой дверью послышались громкие голоса, малоразборчивые выкрики, словно два глухих человека говорили каждый о своем, другого не слыша. Потом появился на пороге Серафим, не смея открыть рта, только рукой дал знак беглой княгине войти в горницу к суровой тетушке пред очи.
– Жди меня здесь, на лавке, – шепнула княжна Лукерья Дуняше, глубоко вдохнула и, словно ныряя в глубокий омут, решительно прошла через переднюю комнату и очутилась в горнице с двумя окнами на улицу и двумя окнами на подворье.
Княгиня Просковья стояла коленями на бархатной красной подушечке и молилась перед богатым иконостасом с серебряной лампадой, висящей на трех золотых цепочках. Когда княжна вошла в горницу, хозяйка заканчивала молитву «Честному Кресту», довольно громко произнося последние фразы: «Пречестный и Животворящий Крест Господень! Помогай ми со своею госпожою Девою Богородицею и со всеми святыми вовеки. Аминь!» – Трижды осенив себя крестным знамением, княгиня резво встала на ноги и повернулась к вошедшей. Словно не веря словам полувыжившего из ума дворецкого, она сделала два шага навстречу нежданной гостье и пытливым взглядом буквально впилась в лицо молодой женщины. У княжны Лукерьи сразу же возникло подозрение, что старая княгиня ищет приметы, по которым она с превеликой радостью огласила бы самозванку, вознамерившуюся принять на себя личину ее племянницы, и через это ищет себе понятной корысти.
«Не по нраву ей было решение моего батюшки князя Данилы взять себе в жены красавицу Анну Кирилловну, рода не столь же знатного, как князья Мышецкие… Потому и ко мне нет у нее родственного тепла в сердце… А жаль, право, я могла бы ее полюбить».
– Аль не признаете, княгиня Просковья, что так сурово меня разглядываете? Я это, княжна Лукерья, дочь князя Данилы… – голос у нее пресекся, она умолкла, ожидая, что теперь скажет хозяйка дома, быть может, и поверить не захочет, осрамит самозванкой да и повелит гнать со двора, а то и караульных стрельцов покличет, чтобы потащить к расспросу с пристрастием!
Княгиня Просковья мало изменилась за эти годы – такая же высокая, худощавая, с белыми длинными руками, и лицо аскетическое, с чуть впалыми щеками, но глаза! Эти желтые, как у дикой кошки, глаза стояли перед княжной беспрестанно с той самой минуты,
