…Короткой июльской ночью по спящей Москве спешил автобус, увозя на аэродром десантников, которые с любопытством разглядывали мелькавшие дома, безлюдные улицы. В темно-сером, чуть подсвеченном робким рассветом небе в тревожном ожидании замерли привязанные к невидимым тросам аэростаты. Кто-то негромко пропел: «Прощай, любимый город…» Но песню не подхватили. «Каждый занят своими мыслями, — подумал командир группы Александр Маркович Рабцевич. — Вон как отрешенно глядит в окно комиссар. Наверное, размышляет о сыне, ведь тот сейчас где-то в глубоком тылу врага. — Мысли Рабцевича невольно перенеслись в родные края, в Белоруссию: — Как она встретит нас? Сейчас там партизанить неизмеримо труднее, нежели в двадцатые годы, когда воевал с белогвардейцами.
Змушко, заместитель Рабцевича по разведке, словно угадав мысли командира, сказал:
— Сейчас обстановка иная, и условия другие, даже бывалому бойцу партизанить будет нелегко.
— Конечно, — согласился Рабцевич, — но год войны научил многому. Теперь известны слабые места у врага, и будем без устали бить по ним днем и ночью, чтобы не знал покоя. А земляки нам в этом помогут, и мои, и твои, Степан. — Рабцевич задорно подмигнул Змушко. — Придет время, и ты сходишь в свою деревню.
— Даже не верится, что такое может быть, — признался Змушко. — Будто не год прошел, а целый век, так враг поломал нашу жизнь…
…Подмосковный аэродром. На взлетной полосе транспортный самолет. От группы стоящих в стороне людей отходит человек, быстрыми шагами идет к автобусу.
— Никто не раздумал лететь? — слышится его чуточку осевший голос.
Все узнают генерала, формировавшего группу, радостно улыбаются.
— Таких нет, — говорит Рабцевич с едва заметной горделивой усмешкой.
— Я и не сомневался. — Генерал подходит к каждому бойцу, крепко жмет руку, желает успеха. — Вот и дождались, товарищ Игорь. — Отныне так будут звать Рабцевича и боевые товарищи. — Домой летите, а в родных краях и стены помогают.
Генерал достает коробку папирос «Казбек».
— Присядем, товарищи, по обычаю перед дорогой!
Все с удовольствием закуривают…
До линии фронта летели спокойно, а над ней вдруг земля озарилась множеством вспышек — открыли огонь вражеские зенитки, не переставая, стучали «эрликоны». Загорелись прожектора, их лучи вспороли небо. В самолете на миг стало светло. Рабцевич видел напряженные лица бойцов, сидевших напротив…
Самолет резко кренится, ныряет в облака…
И вновь становится темно.
Наконец звучит команда: «Приготовиться!» — И вслед за ней: «Пошел!»
Рабцевич встает у открытой двери. Первым прыгает Линке, за ним Змушко, потом один за другим бойцы.
— До скорой встречи, — напутствует боевых друзей Рабцевич и последним ступает за борт…
Под ногами, как и предполагали, болото. Командир освобождается от парашюта, некоторое время выжидает. Ничего не видно: только-только начинает светать.
Рабцевич сигналит карманным фонариком. Перед ним вырастает боец Рослик.
Постепенно собирается вся группа. Можно идти, но куда? Над землей лежит плотный туман.
— Давайте, товарищи, сначала… — Рабцевич хочет объяснить, что следует делать, и замолкает на середине фразы.
В предрассветной тишине отчетливо слышится перестук колес: видно, невдалеке идет железнодорожный состав. «Что за черт? — тревожится Рабцевич. — В месте приземления железной дороги не должно быть».
— Первым делом надо быстро затопить парашюты, — говорит он, — а уж потом разберемся, где мы оказались. Отрежем стропы и привяжем ими сапоги за ушки; стропы надо протянуть за шеей, как у детей варежки.
— Это еще зачем? — спрашивает кто-то.
Рабцевич не отвечает, ведет бойцов в сторону от невидимой пока железной дороги. И только тогда всем становится ясно, зачем командир приказал привязать сапоги, — за лямки их легче вытаскивать из болотной трясины.
Прошли совсем немного. Рядом звякнул металл, булькнула вода — похоже, кто-то достал из колодца воду.
«Час от часу не легче! Жилья здесь не должно быть!..»
Кончается болото, кустарник сменяется деревьями — осинами, березами, липами…
Становится светло, но туман все еще висит над округой. Это и хорошо (если фашисты слышали самолет и послали облаву — не скоро обнаружат), и плохо (трудно самим сориентироваться).
Рабцевич выводит группу на полянку.
— Здесь, пожалуй, и остановимся.
Отправив сержанта Пикунова в разведку, остальным приказывает:
— Костры не разводить, курить по очереди и так, чтобы огня не было видно.
Бойцы живо развязывают вещмешки, устраиваются завтракать.
— Товарищ командир, может, успеем портянки просушить? — спрашивает Шагаев. Он снимает сапог, выливает воду.
Рабцевич, разместившись на плащ-палатке вместе с Линке, дает знак бойцупомолчать. В вязком воздухе слышатся удары кнута, мычание коров — гонят стадо. Все настороженно ждут.
На сей раз повезло: стадо проходит мимо. Можно закончить завтрак на скорую руку, но кусок не лезет в горло, слишком велико напряжение, вызванное неизвестностью.
Возвращается Пикунов. С ним старик в залатанном ватнике, аккуратных лапоточках.
— Задержал. Местный, говорит. За лыком сюда шел. — Михаил устало валится на траву.
Старик, подслеповато щурясь, опасливо смотрит на обступивших бойцов в красноармейской форме. Его серо-зеленые усы и кудлатая борода топорщатся: встреча с неизвестными явно не по душе.
— Да ты, отец, садись, — освобождая возле себя место, приветливо говорит Рабцевич, — расскажи нам, кто сам, откуда.
— А что тут сказывать, люди хорошие? Егор я, со станции Злынка. Тут она, недалече. — Он кивает в сторону. — Счас не видать, отсель с полверсты.
Рабцевич и Линке молча переглядываются — летчики выбросили их группу не в том месте, где нужно: не под Кировском в Могилевской области, как намечалось в Москве, а на Брянщине. Старик сказал, что находятся они сейчас не в лесу, а всего-навсего в небольшом перелеске и кругом гарнизоны, до ближайшего леса километров двадцать.
«Разница между местом назначения и местом выброски двести километров, — размышлял Рабцевич. — Следовательно, чтобы добраться до Кировска в обход фашистских гарнизонов, надо прибавить еще столько же, если не больше. Да-а, не весело!»
— Что будем делать, товарищ Игорь? — спросил Линке.
— Посоветуемся с Центром, — коротко ответил Рабцевич.
