закрылись за ней. Лёжа на боку, с прижатыми к животу коленями, Юлька не отрывала глаз от сапог Альбины, с которой ей, скорее всего, вряд ли предстояло ещё увидеться. Нужно было что-нибудь ей сказать. И Юлька сказала:
– Альбина! Если я сдохну, ведьма тебя не тронет. А если я вдруг не сдохну – сдохнет она. Так что, будь спокойна.
– Заткнись, – был ответ Альбины, – тебе нельзя разговаривать.
– В том доме.
– Юлька, у тебя уже нет ни сил, ни гроба, ни тёмной комнаты, чтоб заставить меня о чём-то тебе рассказывать.
– Тогда слушай! Если Ленка и Танька завтра… то есть, сегодня уже не выйдут – я не умру. Клянусь, я тебя найду и с одной ногой. Спроси у Кирилла, за что я мотала срок и за что я в розыске.
Тут машина остановилась перед шлагбаумом.
– До свидания, девки, – сухо произнесла Альбина, вставая, – с вами ужасно весело было.
И, открыв дверцу, вышла к охранникам. Те подняли шлагбаум. «Скорая» неуклюже тронулась, и, с опасным завалом влево выкатившись на тёмную полосу шоссе, помчалась к мерцавшему вдалеке багряному зареву. Его отсвет вскоре заполнил внутреннее пространство «Скорой». Юлька не понимала, почему Сонька зевает, почему фельдшеры так спокойно переговариваются с водителем и смеются. Ведь это – отсвет геенны огненной! И она надвигается на неё, на Юльку, которая никому за все три десятка лет своей жизни не причинила зла, кроме мамы! Да как такое возможно? Ведь это просто немыслимо! Неужели это не сон?
Ровный гул мотора ледяной проволокой наматывался на Юльку, сдавливая ей рёбра и заставляя откусывать воздух ртом.
– Юленька, не плачь! Тебе это не идёт. Мне тебя не жалко, когда ты плачешь.
Это был голос Соньки.
Глава непронумерованная, которую можно и не читать
Матвей где-то слышал, что счастлив тот, кому дано распознать звёздные минуты жизни своей ещё до того, как этот период из настоящего уйдёт в прошлое, а грядущее озарит бессмысленной и безбрежной звёздной тоской. Исходя из этого, он, Матвей, был счастливчиком. Да, он ясно осознавал, что этот весёлый и шарлатанский рынок – пик его жизни. Больше того – пик жизни целой страны, и скоро она с него сковырнётся в такую цивилизованность, что все будут дрожать от страха и этому страху радоваться. Как скоро? Многие полагали, что года через два-три.
Уже поздней ночью, поставив «Форд» на стоянку, Матвей заскочил домой, чтоб смыть макияж и снова переодеться в мальчика, а потом на такси поехал к своей знакомой. Девушка жила в Химках. Почуяв запах женских духов, она стала драться. Словом, поспать Матвею не удалось. В семь тридцать утра он был на своей родной Электрозаводской и отпирал свой склад, маленький гараж возле института. Ночью Москву глубоко завьюжило. Чтоб тащить телегу через сугробы, пришлось окликнуть местного деда-пьянчугу, который проходил мимо, что-то рассержено бормоча и блестя очочками. Этот дед был отчаянный. Он всё время пасся на рынке, и молодые любили с ним побухать. Он мог рассмешить, мог дать недурной совет, как окрутить девку или наладить какой-нибудь агрегат в машине. Сейчас он шёл батрачить на Славку, но дал согласие уделить Матвею с его телегой десять минут за две сигареты. Взяв гонорар авансом, он закурил и спросил:
– А ты разрешение на сегодня брал?
– Нет, не брал. А что?
– Тогда и не выставляйся. Я не советую.
– Почему?
– Да я сейчас видал Ирку, Женькину пассию. У неё на морде написано, что сегодня будут проверки.
– Дед, ты уверен?
– Слушай, Матвей! Я двадцать пять лет таксистом оттарабанил, тачку могу на два колеса поставить! Баб этих знаешь сколько перевозил? Тебе и не снилось!
Матвей задумался. И вот тут как раз Ирка нарисовалась. Вдруг появившись из-за угла, она зашагала к своему складу, возле которого ждали грузчики. На Матвея царица рынка взглянула милостиво и даже ему кивнула, а поравнявшись со стариком, выплюнула в снег длинную и тонкую сигарету, едва начатую – так от деда разило дешёвой водкой. Но, тем не менее, Матвей внял его доводам. Заперев гараж, он мрачно направился к забегаловке, что стоит напротив МАМИ. За шпилем Макдональдса, за мостом и платформой станции пламенела на жёлтом небе заря. Под белыми фонарями Большой Семёновской, под усиливающийся шум транспортного потока на ней расставлялся рынок. Из чёрной «Шкоды» Лариски, в которой вместе с её владелицей грелась Верка-клоповница, как обычно, гремела песня про упоительные российские вечера. Видимо, Лариске с утра пораньше всосалась в сердце печаль, которую утолить могла лишь заря вечерняя и не валенки на прямых и тонких ногах, а бальные туфли. Коллеги со всех сторон орали Лариске, чтобы она убавила звук. Очень глубоко плевать ей было на это.
В уютненькой забегаловке посетителей оказалось меньше, чем персонала, и взгляд Матвея сразу упал на Вадима. Тот с очень грустным лицом сидел у окна и аристократично ел пиццу, пользуясь ножичком, вилочкой и салфеточкой. Перед ним на столе стояла пустая рюмка. Матвей подсел к приятелю.
– Ты пьёшь водку в такую рань? Как это понять?
– Ты всё понимаешь, только когда вынимаешь, – холодно огрызнулся Вадим, даже не взглянув, – так что, тебе лучше поговорить не со мной, а с моей сестрой тупорылой! Иди и поговори.
– Что произошло?
– Ничего. Пока ещё ничего.
– Понятно. Лариска опять какого-нибудь мента обложила матом?
– Сказал уже, отвали!
Матвей подозвал одну из официанток, которую звали Таня, и заказал дорогую водку. Целый большой графин.
– И томатный сок, как обычно? – спросила Танечка.
– Да.
Пока ждали водку, в кафе ввалились студенты. Целая дюжина. Парни, девушки. Стало шумно. Уличные часы показывали пятнадцать минут девятого. К институту, к Макдональдсу, к остановкам шли от метро светлеющие потоки людей. Рынок наполнялся размеренным снежным хрустом. За полчаса вознеслись почти все палатки. Бомжи, разгрузив телеги, поплелись пьянствовать к продуктовым ларькам. Матвей и Вадим запивали мало, а пили много. Вадим рассказывал, как Лариска два дня назад умудрилась втюхать секретарю Лефортовского суда очень дорогой испанский смеситель с браком. Сказала она об этом только сейчас, когда продавец спросил у неё, почему этого смесителя в специально помеченной упаковке на складе нет.
– Представляешь? – шептал Вадим, взволнованно чиркая зажигалкой перед концом сигареты, которая вся тряслась у него во рту, – ты можешь себе такое вообразить?
– Легко, – отвечал Матвей, – Лариска сумеет втюхать песок в Сахаре и лёд на Северном Полюсе. Секретарь – мужик или баба?
– Баба! Блондинка лет тридцати, на спортивном «Мерсе».
– Ну, так забей! Блондинки, как правило, не скандалят из-за своей блондинистости. Ну а если даже эта спортсменка тебе с Лариской горло перегрызёт, велика ли важность? Ведь сволочизм – не болезнь, а значит и смерть от него – не смерть. Пример – Гоголевская панночка. Или Боря. Я никогда не поверю, что Борю
