— Видать, затевает что-то? — осторожно спросил Волох.
— Может, и так, — неохотно ответила она. — Чеченцы да черкесы его уважают…
— Пойдут за ним?
— Только свистнет… У него сейчас сабель пятьсот под рукой, да моих двести. А он мужик толковый. Даром что с костылем ходит, любого генерала раздолбает, как бог черепаху.
Волох задумался над услышанным. Он не сомневался в военных и организаторских способностях Андрея. Но что же он затевает? Считает, что наступила пора привести в жизнь свои замыслы, связанные с казачьей республикой? Но при чем здесь чеченцы? Здесь что-то новое… Теряясь в догадках, он невольно по привычке покачал головой. Наблюдавшая за ним Лена сочла этот жест за колебание и с проснувшейся надеждой спросила:
— Может, станешь атаманом? У меня отряд — во! Что прикажу — враз исполняют! А?
Он присел рядом на краешек кровати, нежно обнял ее за плечи.
— Не надо об этом…
Они долго сидели молча, то обнимаясь, то всматриваясь в лица друг друга нежно и пристально.
— Сережка, а ты петь не разучился? — спросила она, будто, лишись он своего голоса, не станет самого большого сокровища. — Я ведь тебя за песни полюбила. Помнишь тогда?…
Он хорошо помнил, как в конце мая 1916 года пришел в обезмужиченную войной станицу со своим коробом, в тайнике которого нес антивоенные листовки.
День был воскресный. В церкви только что отслужили молебен за упокой души погибших воинов и во славу российского воинства. Толпа женщин, девушек, немногочисленных непризванных парней, стариков и детишек повалила из церкви. Он видел черные платочки, лица убитых горем стариков, не по возрасту серьезных детей и не выдержал. Сбросил короб наземь, выдернул из него старенькую балалайку и ударил по струнам.
Одни посмотрели на него с любопытством, другие — как на юродивого, а третьи — с явным возмущением. А он запел сильным тенором, о красоте которого не раз слышал, но не придавал значения. И люди замерли, пораженные, потом потянулись к певцу, забыли на время о своих горестях, окунувшись в жизнерадостный поток песни. А он все пел. Кончал одну, начинал другую. Задорные, веселые пел песни: люди слушали и улыбались, и он улыбался вместе с ними. Потом голос вдруг сорвался на высокой ноте, и он беспомощно опустил балалайку, закашлялся.
Над ним наклонилась полная женщина с большими ласковыми глазами.
— Что с тобой, сынок?
Он смущенно улыбнулся, выразительно показал на горло.
— Пойдем со мной. Помочь тебе надобно, нельзя тебе без голоса! Чем людей радовать будешь?
Она подняла короб, обняла обессиленного певца за плечи.
— Спасибо тебе, парень! — растроганно пробормотал белобородый казак. — От людей спасибо! Утешил ты многих…
Он покорно шел рядом с незнакомой женщиной, не в сила к произнести ни одного слова. И никто не посмеялся над ним: смотрели благодарно, сочувственно. Многие совали ему монеты, а он лишь смущенно и болезненно улыбался.
— Мам!..
Их догнала стройная черноглазая девушка с черной пушистой косой. С нескрываемым любопытством взглянула на незнакомого парня.
— Чего тебе, Ленка? — спросила мать.
— Да так…
И пошла рядом.
А вечером в коробе ничего не осталось. Торговала сама хозяйка. Выручка его поразила: за трехрублевый товар — двенадцать целковых!
— Ну, парень, — улыбнулась ему хозяйка, пряча деньги в опустевший короб, — эдак, если твои дела пойдут, я дочку за тебя отдам… Ишь, как глядит!
Ленка и впрямь поглядывала на него. От слов матери залилась румянцем и поспешно убежала к подружкам, которые оживленно судачили во дворе, разглядывая приобретенные безделушки и отрезы на кофты.
А через два дня они уже тайком от всех целовались…
Лена вспоминала о другом, о чем давно должна была сказать ему, но не могла, не решалась.
…Искаженное яростью лицо отца и насупившегося брата, нежданно вернувшихся с фронта, грустный взгляд матери.
Она с высоко вздувшимся на последнем месяце беременности животом молча стоит перед ними.
— Шлюха! — яростно кричит отец. — Убью!
Он пытается ударить ее по животу.
— Отец, не тронь, — просит она, уворачиваясь от удара и отступая к печи.
Он не слушает, исступленно трясет ее, грязно ругается. Ударил-таки. Она, словно только что это было, снова чувствует сильную боль в животе. Вскрикнув от боли и отчаяния, выхватила из-под печи топор и пошла на отца…
Из дома ее не выгнали. А в конце марта она родила сына. Отец первым подошел к внуку, долго смотрел и наконец потеплевшим голосом недовольно буркнул:
— Глаза голубые — не наш…
А она обрадовалась, что у сына такие же глаза, как у Сергея…
— Что ж не скажешь, кто у нас родился? — прервал Волох затянувшееся молчание.
— Сын… — И она горько расплакалась.
Волох почувствовал, как радостно забилось сердце.
— Чего ж плачешь? Радоваться надо…
Но вместо утешения слова его вызвали еще более горькие рыдания. И комиссар похолодел от ужасного предчувствия.
— Он умер? — глухо спросил он.
— Его… убили! — выдавила она сквозь слезы.
Глубокий яростный стон невольно вырвался у него. Холодный пот прошиб все тело. А в сознании почему-то всплыл старик Серебряков, пытавшийся встать рядом с приговоренным к расстрелу сыном.
— Кто его?
— Красные!
Он вздрогнул всем телом.
— Не может быть!
Нет, он не исключал возможности, что пуля бойца Красной Армии может случайно поразить какого-нибудь мальчонку, но просто не мог поверить, что это может быть его сын.
— Весною… Ему почти три годика было. Он уже говорил…
Мой малышка! О, боже ты мой! Боже-е…
Сам с трудом сдерживая подступавшие к горлу рыдания, Волох слушал ее бессвязную речь.
…Весной 1920 года белогвардейские части, прикрывая подступы к Екатеринодару, оказали ожесточенное сопротивление Красной Армии под станицей Воронежской, где Лена жила с матерью. Отец и брат ее ушли воевать еще в начале восемнадцатого года. Где они, с кем они — никто не знал. Слухи же ходили самые противоречивые. Сынишке было уже без двух недель три года. Он бегал, смешно и бессвязно разговаривал, радуя мать и бабушку.
Но вот белые поспешно оставили станицу, и вслед за ними ворвалась конница красных. Не усмотрела Лена, как ее Степушка выкатился на улицу. Кинулась за ним, а тут мимо приоткрытой калитки промчался на разгоряченном коне всадник в буденовке. Выскочила за ворота — лежит в грязи Степушка. Бедняжка, он даже вскрикнуть не успел — лошадиное копыто угодило прямо в голову. Всадник ускакал, не оглянувшись, может, струсил, испугавшись ответственности, а может, и не заметил сгоряча. И до поздней ночи разносились по станице истошные вопли двух женщин…
