Пьяные восклицания, поцелуи на ходу, смех кокоток, пришедших сюда, в шантан, продавать свой товар — свое тело.
Женский товар не высоко ценился, здесь ценилось только одно — деньги. И даже не золото, а приятно шуршащие американские доллары и английские фунты. За них можно было купить все.
Дройд сразу же так и впился глазами в ротмистра Энгера. Его поразила гордая посадка головы и сильный торс.
«О, этот не похож на всех. Этот импонирует силой».
Ротмистр повернулся небрежно спиной к Дройду и прошел за Ивановым в шантан.
На круглом помосте, покрытом цветным паркетом, тщательно отшлифованном, отражавшем в себе каждую мелочь, изгибались в неизменном танго черный фрак и изящная женщина.
Кругом помоста столики, а в глубине уютные ложи, полузадернутые портьерами.
В одной из лож кутила компания князя Ахвледиани.
Энгер и Иванов, искусно лавируя между столиками, кланяясь знакомым, на лету целуя протянутые руки, пробрались в ложу, где были встречены бурной овацией.
Лакей, поставив шампанское и получив заказ, неслышно скользнул в буфет.
Аплодисментами была встречена певица Загорская. Она с успехом исполняла песни улицы. Подгримированная, одетая в черное платье кокотки, она улыбнулась всем, ушла в себя и бросила в зал страстные слова, полные тоски и щемящего ужаса одинокого человека, гибнущего на улице после вот таких кутежей, после этих сотен сладострастных рук, хватающих тело.
И уже накрашенные губы
Не искали жадно папирос,
И уже настойчивый и грубый
Не один я слышала вопрос.
Столики забылись. Все эти прожигающие жизнь, все эти ненавидящие простых людей, все эти выбрасывавшие на улицу не одну девушку, почему-то, во имя каких-то причин, любили эти песни, бившие и оскорблявшие их, как представителей другого класса.
— Кто вот там сыдыт? Я дам им в морду!
— Это англичане, — ответил Энгер.
— Как? Представители Англии? Налэй бокал, пожалуйста.
— Зачем?
— Пойду, приглашу их к нам.
И князь нетвердой походкой спустился в зал.
Погоди. Ты, кажется, заплачешь.
Но не нужно больше глупых мук.
Ведь меня ты все равно не спрячешь
От вина и сладострастных рук.
Рвался голос Загорской в тоске. Руки срывали платье с тела, открывая белые плечи и гибкие руки для жадных взоров, отуманенных вином, для липких взглядов, раздевавших ее мысленно.
Князь, пошатываясь, подошел к столику Барлетта и, остановившись, поднял свой бокал. Барлетт невольно залюбовался яркой фигурой князя. Силой, молодостью, гибкостью, звериной чуткостью и страстью дышала каждая линия фигуры князя. Барлетт наполнил свой бокал. Он даже не подозревал того, что минуту назад мог быть избит этим князем за то, что его холеное лицо ему не понравилось.
Дройд набрасывал в блокнот заметки вечера, искоса поглядывая на князя и на сцену.
Барлетт и князь чокнулись.
Скрипки надрывали душу. Весь ужас улицы, все отчаяние перед кокаином и своим ненабожным концом под забором вложила Загорская в свои слова.
Где-то пили, плакали и пели,
И за стенкой поминали «мать».
Эх, если б мне добраться до постели,
И так заснуть, чтоб больше и не встать…
Овация. И сотни рук с бокалами протянулись к певице. Перегнувшись, взяв бокал, Загорская залпом выпила и разбила его о паркет… Спустилась в зал, и действительно в ее глазах все еще стоял ужас грядущего одиночества.
К ней тянулись, и липкие губы припадали к ее рукам.
Барлетт и Дройд, в сопровождении князя, прошли в ложу.
Снова тосты, снова вино. Отделились портьерами от зала. Началась попойка.
Князь поднял свой бокал.
— За гэнэрала Шкуро!
— Кто этот генерал? — спросил Барлетт Дройда.
— Кто этот генерал? — громко спросил Дройд. Сначала недоумение, но потом офицеры наперебой принялись объяснять англичанам.
— Это был очень храбрый…
— Бэзумно храбрый гэнэрал.
— Вы понимаете, он был большой шутник.
— Нэт, погоды, я расскажу. — И князь Ахвледиани, наклонившись к англичанам, смотря в упор своими черными зрачками, казалось, гипнотизировал Барлетта.
Князь, увлекшись, развернул живой эпизод из эпохи гражданской войны.
Как живой, встал в глазах слушателей генерал Шкуро, необычайно жестокий, хитрый, но действительно храбрый. Но в этом эпизоде вся его храбрость была проявлена только над беззащитными красноармейцами. Был день именин Шкуро. Все, изрядно перепившись, не знали, куда девать избыток энергии. Уже палили в потолок, рубили бутылки, но все это не помогало. Наконец Шкуро вспомнил о пленных и оживился.
— Освободить пленных!
Сначала недоумение, но потом офицерство сразу оживилось, поняв, что это одна из очередных шуток генерала. Князь Ахвледиани бросился освобождать пленных.
— Я им говорю: ну, братцы, вас гэнэрал Шкуро освобождаэт. А они молчат. Мэнэ дажэ стыд стал брать. Приказал я их вывэсти за ворота и пустить. Ничэго. Пошлы. Понымаэтэ, недалэко ушли, а мы на лошадэй, сабли наголо и в атаку. «Рубы их в катлэту!» — кричал Шкуро, ну и рубыли! Одно удовольствие. Раз ударишь, другой нэ надо.
Иванова передернуло от рассказа, а Энгер усмехнулся. Дройд лихорадочно записывал, прикидывая в уме, сколько фунтов он получит за строчки. Барлетт плохо понимал.
В глазах Энгера тянулось шоссе, по которому бешеным вихрем мчалась кавалькада Шкуро. Рубка. О, он хорошо знает, что значит рубка в котлетку. Это рубят лицо с расчетом не убить, а изрубить. Потом пара хороших ударов по затылку, а потом, когда руки убиваемого будут хвататься за шашку, рубить по рукам, стараясь расщепить кость на тысячу острых щепочек.
Князь кончил и выпил залпом бокал.
— Вот он какой был, гэнэрал Шкуро! Барлетт улыбнулся.
— Если бы вы, князь, служили в наших колониальных полках в Африке, то увидели бы вещи попикантнее.
Бесшумный лакей, зная час игры, приготовил столик. Князь оживился, увидев зеленое поле.
— Господа, кто в жэлэзку?
Офицеры уселись кругом стола… К ним присоседились женщины. Началась игра.
Барлетт и Дройд даже не повернули головы, хотя князю страшно везло. Барлетта очень коробил этот князь, и он между залпами дыма косил глаза на кучу кредиток, которая росла с неимоверной быстротой около князя. Дамы сделались сразу ласковыми, и их руки не раз скользили по шее и голове князя. Шла игра…
Здесь на карту ставились деньги…
* * *
А рабочие железнодорожного депо на свою железку ставили жизнь.
