умеет носить свою одежду, миткалевый ватный халат, словно римскую тогу? А разговаривает, а пьет чай… Сколько достоинства и важности.
А тут еще зудит осой хитроумный Алаярбек Даниарбек:
— Тот не тот… Тот Намаз — скорпион в аду, от него души прячут в змеиной норе.
Хитрец добился своего. Ольга Алексеевна в страхе и волнении приказала Алаярбеку Даниярбеку: не медля ни секунды ехать вслед за доктором. Она считала, что только такой человек может оберечь доктора от поджидавших его в степи и горах опасностей, реальных и воображаемых.
А хитроумному самаркандцу только того и надо было. Он получил указание от самой ханум докторши. И спокойно ушел к себе домой на Юнучка-Арык, заседлал коня и отправился… по своим делам.
У лисы тысяча уверток,
Но самая лучшая — не попадаться на глаза.
Он нашел доктора без труда.
Иван Петрович перед отъездом в степь заехал навестить больного учителя женской гимназии Владислава, снимавшего квартиру в пригородной усадьбе богача Каландара Пенхасбая.
Когда подъехал Алаярбек, ворота были распахнуты. Доктор уже сидел на коне, нетерпеливо грызшем удила.
Сам господин Пенхасбай провожал доктора до улицы. Черная ермолка совершала непрерывно и почтительно движения вверх-вниз. За его спиной в глубине сада блистали струи фонтана с бронзовыми нимфами. Цветник радугой переливался от всевозможных роз. Благоуханием они спорили с запахами пыли и глины.
В хурджун Алаярбека уже совали пакеты с жареной бараниной, пирожками, свежими лепешками, крутыми яйцами, белой кунжутной халвой. Хозяин, благообразный мужчина с выпуклыми серыми глазами, уцепился за стремя и снизу заглядывал в глаза и все повторял: «Извините! Мы ни в чем! Мы чисты». Он почему-то вообразил, что обычный визит врача к больному пану Владиславу чуть ли не какая-то ревизия. Его, видимо, смутил военный китель Ивана Петровича, и он подумал бог весть что.
Конечно, учитель гимназии пан Владислав — уважаемый человек и платит за квартиру аккуратно, но чтобы военный чин ездил его навещать? Господин домовладелец и миллионер просто переполошился.
С трудом высвободив поводья, Иван Петрович выехал на дорогу, но еще долго господин Пенхасбай топал по глубокой пыли и все жалостно повторял «кечрасиз» — извините, а из-за высоченного глинобитного, похожего на стены крепости, дувала слышался женский визг и вопль. Жены богача призывали милость и помилование на голову своего супруга и повелителя.
— Здорово влипли, — проговорил, наконец, Иван Петрович, — проедем мимо детского приюта. Все оставьте там, Алаярбек!
— И это?
Верный спутник доктора показал увесистый кошелек красного шелка.
— Ах, черт! И вы взяли?
— Он положил прямо в хурджун.
— Все сдадите заведующей приютом. Скажете — это ваше пожертвование.
— Эх, никто не пожертвует ничего бедному Алаярбеку, а не мешало бы! Йо, худо, господин Иван Петрович. Все отдам! Только позвольте жареную баранину завезти домой. Жена уже неделю мясного детишкам не готовила.
— Делайте, как знаете.
— Велика премудрость божия. Справедлив аллах! Увидел Пенхасбай на вас серебряные погоны и давай подхалимничать и увиваться вокруг вас, словно муха вокруг свечки. Насовал полный хурджун еды. Щедрый.
Он сглотнул громко слюну. Запахи жареного пробивались сквозь толстую шерсть стенок переметной сумы.
— Ну и живет бай, — болтал без остановки Алаярбек. — И фонтаны! И мясо в плове каждый день. И жен вон сколько! И розы приятно пахнущие… Ох, аллах премудрый! О, если бы Намаз заглянул к баю Пенхасу со своими йигитами. Сразу нашел бы, что взять у этого торговца и раздать бедным и нуждающимся.
Он принудил своего конька зарысить и оставил доктора позади. Они выехали на окраину города. На обочинах, на бережках высохших арыков толпились люди, сотни оборванцев в лохмотьях, в рубищах сидели, стояли, лежали. Около каждого на земле деревянная мисочка с медяком-другим. И каждый нищий протягивал руку и завывал: «Дай!»
Иссушенные, пергаментные лица, горбатые спины, искалеченные руки мумий, седая щетина на изъязвленных болячками подбородках, клочья пуха на покрытых паршой голых черепах, провалы на месте носа, отваливающиеся пальцы на руках прокаженных… И все вопят и стонут: «Дай-дай-дай!»
Что думал Алаярбек обо всем этом? Почему он вспомнил о разбойнике Намазе — мы не знаем, да никто не знал.
Но в голове Алаярбека жила уверенность, что уважаемому и любимому доктору ничто и никто не грозит.
А поездку верхом на коне можно использовать для кое-каких торговых операций.
«Имеющий деньги и на седьмое небо заберется…»
Он добродушно понукал коня. С наслаждением вдыхал запахи пыли и полыни и бормотал:
— Скорпионы? Они жалят плохих людей. А что нужно ворам? Деньги! А голого и сорок разбойников не разденут.
При всем своем уважении, при всей своей преданности Алаярбек смотрел на доктора, не сумевшего до сего времени нажить ни имущества, ни капиталов, ни поместий, как на странствующего дервиша.
Я знаю, мне предстоит еще увидеть разбойников в степи, а на месте дворцов будут бродить шакалы и джейраны.
Казвини
Не удивляйтесь! Ничто не случается случайно.
Афлатун
В степи над Зарафшаном, по белым пыльным дорогам, доктор ездил не один раз.
В степи оживленно и людно.
Сегодня базарный день. Прямо у дороги в пыли и зное столпотворение вавилонское. На обочинах — громоздкие, полосатые чувалы с пшеницей, с ячменем, с белейшим зарафшанским рисом.
Смрад из смеси запахов аппетитнейшего шашлыка с луком и конского навоза, цветов райхона и бараньих кошм.
И такой же конгломерат — базарная толпа! Тут и важные, в синих английского сукна дорогих халатах и чалмах из индийской кисеи торговцы «красным» товаром, тут и менялы-индусы со знаками на лбу, тут и казах из соседней пустыни Кзылкум в негнущейся, заскорузлой шкуре тулупа и лисьей шапке, тут и воющие каландары в своих лохмотьях — «хирках». Они дымят кадилами с исрыком и прочими терпко пахучими травками. А громадины верблюды с ревом опускаются на брюхо и мотают головами, потому что больно от вздернутой в ноздри веревки, за которую дергает тюячи — верблюжатник.
От тысячи ног в сапогах, кавушах и просто босых в воздухе висит порождающая «чих» туча пыли, дыма кухонных очагов.
И нищие всюду — и в толпе базарчей, и среди коммерсантов, и покупателей, и у лавчонок с мануфактурой, и в рядах сухофруктов. Всюду протянутые дрожащие черные руки, искаженные в вопле рты, дикие, голодные глаза.
«Милостыни! Милостыни во имя бога и его пророка!» Сколько нищих попрошаек! И никому нет дела до них. Редко кто швырнет копеечку, а то и чох, и огрызнется «Прочь с богом». Ох, тяжела заповедь благотворительности! А что поделать? Нищих на базаре столько, что будешь
