нос следовала девица с капризно выпяченной нижней губой. Лев оживился. В сложившейся мизансцене чувствовалась драма сердечная. А это всегда интереснее, чем банальный преступный злой умысел.
«В чем обвиняете сего мужа?» – участливо поинтересовался он у девы.
«Жениться обещал,» – всхлипнула та.
«А-а-а,» – понимающе протянул правитель. Его ожидания оправдывались.
«Слово давал? И не сдержал, обманул?» – сочувственно спросил он. Толпа, затаив дыхание, ловила каждое слово, поминутно ожидая какого-то подвоха, забавной нелепицы, смешной несуразности.
Дева только всхлипнула в ответ, кивнув утвердительно.
«Что скажешь в оправдание, шельмец?» – обратился Лев к подсудимому, сурово сдвинув брови. В глазах его плясали лукавые искорки.
«Разлюбил,» – непосредственно отозвался непутевый возлюбленный и развел руками. – «Сердцу ведь не прикажешь.»
«Сердцу может и нет, а тебе приказать можно,» – неожиданно зло заявила девица. – «Голову на отсечение давал, что женишься? Давал. Вот и подтверждение.» Она пнула ногой чугунную чушку. «Вот голову и хочу. Она моя по праву. Отсекайте.»
Толпа от такой кровожадности юной девы просто ахнула. Лев хохотнул в усы, но брови сдвинул еще суровее. Зрители, затаив дыхание, ждали его вердикта.
«Голову, значит, на отсечение давал?» – задумчиво произнес он.
Непутевый возлюбленный побледнел и судорожно сглотнул. Шутки, похоже, кончились. Непреклонная дева вид имела неумолимый. Мгновение спустя лицо подсудимого озарила радостью пришедшая в голову спасительная мысль.
«Требую козла отпущения!» – заорал он во все горло.
Лев крякнул.
Надо заметить, козлы отпущения долго не жили. Наказания то разные претерпевать приходилось. Хорошо если просто порку, а то слово неприличное на козлином лбу вытатуируют взамен лба сквернослова или чуб выдерут ради науки отеческой. До козлоубийства доходило редко. Но сегодня был именно такой случай.
Старый седой козел с трясущейся бородой и сломанным рогом был невозмутим до самого конца. И пока его привязывали посреди помоста, и пока стражник точил топор, и пока прилаживался как половчее ударить. Скотину было жалко. Всем без исключения. Но закон есть закон. Слово дал – держи.
Недовольной исходом дела деве и возразить было нечего, когда ей вручили сочащуюся кровью козлиную голову и под улюлюканье толпы проводили с помоста. Симпатии зрителей явно были на стороне находчивого подсудимого.
Когда тушу бедолаги-козла отпущения уволокли, а помост окатили водой из ведер, чтобы смыть кровь и не преумножать число вьющихся в воздухе мух, на скамье подсудимых оказалась целая компания. Кустистые брови дугой у всех троих свидетельствовали о кровном родстве между ними.
Городской обвинитель прокашлялся и объявил: «Семейство Соловейчиков после кончины батюшки не досчиталось в хозяйстве его перстня самоцветного, что до самой кончины покойный носил на безымянном пальце не снимая. Теперича, так как во время кончины в доме присутствовали только они трое, обвиняют друг друга в воровстве.»
Лев оживился. Загадки он любил. Толпа заволновалась, пытаясь загодя определить виноватого.
«Люди добрые!» – неожиданно вскочил со скамьи один из братьев Соловейчиков, помоложе и потщедушнее брата. – «Да что же это такое делается? Я после смерти батюшки, можно сказать, только жить собирался начать: купить ботинки лаковые и шляпу с пером. Отец-то мотовства не одобрял. А тут бац, и все. Мечты разбиты вдребезги.» Непосредственность транжиры завоевала ему массу симпатий зрителей.
«Сядь, горе ты луковое! Не позорься!» – одернул его второй из братьев Соловейчиков, старше, серьезней, озабоченней. Но, видя, что брат не унимается, тоже выступил с речью: «Я может тоже новую жизнь начать хотел. Купить свинью заморскую, вислоухую, шибко плодовитую, и поросят развести.»
Толпа загоготала, веселясь от души. Сестра Соловейчик молчала. Лев 16 прервал представление одним щелчком пальцев: «Я предоставляю последний шанс виновному сознаться в воровстве.»
Соловейчики угрюмо молчали. Зрители, затаив дыхание, ждали.
«Несите,» – повелительно махнул рукой правитель через минуту.
«Шапку, шапку велел принести,» – пронесся по толпе шепоток.
Шапка была неказиста на вид. Что и не мудрено при таком-то предназначении. Использовали ее нечасто. Только если не было другого способа выяснить истину. Некогда солидная, меховая, с отложными ушами и кожаными завязками, ныне она темнела подпалинами тут и там, а кое-где была прожжена насквозь. Ведь на воре шапка горела.
Первым, кто удостоился чести ее примерить, оказался Соловейчик старший. Пригнувшись и втянув голову в плечи, будто на голове у него была неимоверная тяжесть, он, казалось, даже дышать перестал. В толпе стало так тихо, что удивленные мухи могли услышать сами себя. Прошла минута, другая, третья. Если и был нечист на руку старший из братьев Соловейчиков, то перстня он не брал.
Соловейчик младший даже сидя на скамье подсудимых в шапке гонора не потерял. Он ершился и покрикивал так, будто его поджаривали на сковороде. Но и он оказался чист. Когда шапка оказалась на голове у их сестры, то сначала щеки, а потом и молочно-белая шея женщины стремительно стали наливаться краснотой. Когда заалели уже и кончики ушей, шапка вдруг вспыхнула. Зрители восторженно ахнули. Стоявший наготове служитель немедля плеснул на голову виноватой воды из ведра.
Промокшая как курица, в облепившей телеса мокрой кофточке, но несгибаемая женщина поднялась со скамьи: «Ну и взяла! Ну и что? Они,» – указала она на братьев, – «На всякую ерунду потратят, а мне замуж давно пора. А ни батюшка, ни братья и не чешутся. Удобно им, видите ли, что в доме женщина есть. И приберет, и сготовит, и постирает. Жениться не надо, прислугу нанимать не надо. Хорошо устроились. Сплошная экономия. А как же я? Обо мне кто-нибудь подумал? Я им в няньки не нанималась. Я сама жить хочу.»
К концу речи мадемуазель Соловейчик так распалилась, что кофточка начала дымиться, просыхая.
«Правильно,» – неожиданно поддержал ее женский голос из толпы.
«Дело говорит,» – закричал другой.
«Требую тишины,» – громогласно заявил городской обвинитель. «Виновный в краже обнаружен. Поскольку убыток причинен не государству, а частным лицам, то наказанием будет штраф в пользу казны в размере 10 монет. С каждого. Остальное – дело семейное, вмешательства правосудия не требующее.»
К тому моменту, когда возмущенное грабительскими расценками на правосудие семейство Соловейчиков удалялось с помоста, наши злоумышленники уже собрались за спиной поваренка размышляя, как лучше привести в действие следующую часть плана.
Битый час продолжался уже никак не менее четырех часов, и Стась подустал. Солнце немилосердно палило макушку, бутыль с водой опустела, внимание начало рассеиваться. О вот, вертя головой по сторонам, Стась неожиданно обнаружил рядом с собой девушку: пригожую, румяную, а главное, с интересом на него поглядывающую. Стрельнув глазками в очередной раз и очаровательно улыбнувшись, чаровница скромно потупляла взор, как и полагается приличной деве.
Стась приосанился. И как он умудрился раньше ее не заметить?
В девушках Стась разбирался слабо. Ему
