его встретила тяжелая тишина, которая показалась ему еще более тревожной, чем гневные вопли Торанта. Он поспешил в глубь просторного салона. Помещение было задрапировано бархатом, затянуто дымком благовоний и освещено множеством золотых фонарей. Прямо впереди в большом очаге тлели угли. Слева от него кто-то поставил простецкого вида стол с кувшином вина и холодными закусками – сушеными фруктами, сыром и сухарями, чтобы собравшиеся могли наскоро перекусить перед тем, как обсудить это нападение и то, как на него реагировать.
Едва только войдя, Врит заметил, что у всех вирлианских рыцарей в помещении на одной стороне лица вытатуированы черные символы.
Сплошь Сребростражи.
Грудь у Врита сжалась, дыхание сперло. Он уже подозревал правду, и вскоре это подтвердилось.
Одеяла и меха с большой кровати справа от него были сорваны. У изножья ее в лужах крови лежали две женщины, почти обезглавленные – горло у каждой было перерезано до кости. На кровати в луже крови распростерлось еще одно тело, совершенно обнаженное и словно выставленное напоказ.
Короля Торанта, коронованного повелителя Халендии.
Изо рта у короля торчал клашанский меч – изогнутый клинок вошел прямо в горло, заставив его замолчать навсегда. Рукоять меча ярко блестела над его синими губами.
Принц Микейн стоял на коленях, прижавшись лбом к кровати и крепко сжимая руку отца – пальцы его глубоко впивались в холодную плоть.
Врит понял, что наверняка это принц созвал совет, чтобы сохранить смерть короля в тайне до тех пор, пока все они не смогут выработать дальнейший план действий.
Рядом с Микейном стоял капитан Торин, оберегая горе принца.
– Что же нам теперь делать? – пролепетал Балин.
Никто не ответил.
Врит не стал подходить ближе. Даже своим единственным глазом он прекрасно видел, что там на самом деле произошло. Его взгляд был по-прежнему прикован к рукояти этого изогнутого меча. Хотя та была поцарапана и истерта до блеска, на ее навершии виднелись углубления в тех местах, где рукоять некогда украшали драгоценные камни. Врит мысленно вставил эти рубины и сапфиры на место, вернув мечу былое величие.
Он сразу узнал этот клинок.
Это был меч принца Пактана – трофей, завоеванный Микейном пару недель назад.
Принц оторвал от кровати залитое слезами лицо.
Все они тут притворялись.
Утром в день зимнего солнцестояния Канте шел рядом с Аалийей по центральному проходу сводчатого тронного зала. Толпы, собравшиеся на переполненных галереях и аркадах по обе стороны от них, приветствовали их восторженными криками и хлопали в ладоши. Два золотых трона, равно как и взметнувшиеся над ними позолоченные крылья, были начищены до блеска и сверкали в солнечном свете, падавшем из круглого витражного окна.
Канте уставился на это солнечное сияние. Хотя с момента нападения прошел всего месяц, выбитую раму окна уже заменили и вставили в нее новые разноцветные стекла, вернув Просветленной Розе империи былое величие.
Такие же ремонтные работы проводились и на большей части подвергнувшегося вражескому нападению города.
Дворец и его тронный зал были отмыты от крови, а выбоины от взрывов тщательно заделаны. Из нижнего города и гавани доносились бесконечный перестук молотков и жужжание пил. Шум этот продолжался день и ночь. И хотя он мог раздражать слух, в нем звучала надежда.
Каменных Богов в заливе возвращали на пьедесталы, безвозвратно разбитые фигуры высекали заново. Возвышающийся над ними городок Экс’Ор был уже очищен от обломков, а его купальни восстановлены. После своего возвращения лишившийся руки Канте провел немало времени в его целебных кровавых ваннах, в компании Шута и Мёда.
Принц покосился на пустую половину своего рукава, приколотую сзади к локтю. Он все еще чувствовал вспышки боли в отсутствующей руке, но и она постепенно проходила – если не считать ночных кошмаров, которые все еще время от времени посещали его. Впрочем, Канте знал, что бесчисленное множество людей скорбели о куда более серьезных потерях, чем потеря руки.
Город целый месяц пребывал в трауре, в ходе которого устраивались большие и маленькие церемонии. Императора Маккара и принца Джубайра проводили в последний путь с большой пышностью, как и подобало их статусу.
Всеми было замечено отсутствие на этих траурных мероприятиях принца Мариша. Сразу после нападения он бесследно исчез, но никто не был настолько наивен, чтобы думать, будто это положило конец его притязаниям. Во время долгих бесед на балконе Рами признался Канте, что в ходе битвы в тронном зале мог убить своего брата, но сдержался, решив просто прогнать Мариша. Он все еще верил, что брата можно спасти. Увы, но Канте не мог порицать подобное решение. Он слишком хорошо понимал чувства Рами, терзаемый внутренним конфликтом со своим собственным братом. И все же надеялся, что сострадание Рами в итоге не погубит их.
В то время как императора Маккара и принца Джубайра чествовали и оплакивали публично, Аалийя отдавала им дань памяти и в частном порядке, часто спускаясь в мавзолей глубоко под дворцом. Даже Тазар не нарушал этих интимных моментов – когда она могла вынести лишь присутствие Рами, который тоже проводил немало времени наедине с усопшими.
Канте ценил их потребность в уединении. Они оба разрывались между горем и чувством вины – то, что он слишком хорошо понимал.
Принц уже слышал о жестоком убийстве своего отца и, несмотря на то что утверждалось по всей Халендии, знал, что это не было заговором империи. Канте подозревал, что рука, державшая смертоносный клинок, на самом деле принадлежала его брату. И при этом не мог избавиться от опасений, что тем, что в конечном итоге заставило руку Микейна опуститься, было почти невесомое золотое кольцо с печаткой. Тогда, на «Гиперии», Микейн уверился, что Канте намеревался оспорить его право первородства – и, в свою очередь, родословную его отпрысков. Тогда как любые подобные заявления, сделанные Южным Клашем, могли быть отвергнуты как гнусная ложь, лишь один человек в Халендии знал правду – и, чтобы устранить любую будущую угрозу, этого человека следовало заставить замолчать навсегда.
Канте подозревал, что такая участь рано или поздно постигла бы его отца, зная о трениях между королем и принцем, которые в последнее время лишь усиливались. И все же ненавидел себя за то, что сыграл в этом хоть какую-то роль. Как и Аалийя и Рами, он горевал по своему отцу, и при этом чувство вины еще больше отягощало его сердце.
Однако по прошествии месяца даже траур должен был подойти к концу. Жизнь должна была продолжаться, город – восстанавливаться, а моральный дух народа – всемерно поддерживаться. С этой целью этот день знаменовался сразу двумя грандиозными событиями. Хотя Аалийю уже повсеместно почитали как новую владычицу империи, она все еще официально не возложила на себя императорский венец.
Ей предстояло сделать это сейчас.
Когда они вдвоем подошли к тронам, Канте отошел в сторонку и присоединился к Рами. Когда началась церемония, которая включала в себя молитвы всем тридцати трем клашанским богам, многократное дудение в рожки и череду длинных славословий, Аалийя подошла к большему из двух тронов.
В какой-то момент Рами привалился к Канте, на миг задремав. Канте выпрямил его.
– Просыпайся! У нас впереди еще долгий день.
– И ночь, – простонал Рами.
Вторая церемония должна была начаться с восходом луны, отмечающим благоприятный пик солнцестояния. Канте уставился на второй трон, поменьше размерами, – место, которое ему предстояло занять после того, как этой же ночью он сочетается с Аалийей законным браком. И издал точно такой же стон, что и Рами.
В стороне, в передних рядах толпы приглашенных, он заметил Кассту и ее укутанных в черное сестер, которые смотрели в его сторону. Лицо молодой женщины было бесстрастным, но Канте мог поклясться, что на нем промелькнула едва заметная насмешливая улыбка – как будто она наслаждалась его неловкостью.
Он вздохнул и отвернулся.
Наконец главный жрец Бад’и Чаа – Дома Мудрости – поднял венец и понес его к трону. Аалийя сняла с головы полупрозрачный покров, расшитый бриллиантами, открыв умащенные до зеркального блеска
