те могут быть вызваны. Младшая из них, Нис Плайя, похлопала его по колену.
– Не суди нашу сестру Уларию слишком строго. Больно уж тяжелую ношу ей пришлось на себе нести. – В глазах у нее появился веселый блеск. – Как ты, наверное, уже догадался, мы чересчур стары, чтобы рожать детей.
Грейлин пробормотал, что обсуждать подобные вопросы нет необходимости.
Пропустив его слова мимо ушей, Нис Плайя продолжила:
– Отчаяние делает человека жестким и подлым. Как последняя из нас, кто мог иметь детей, Улария была обременена историей Приюта, ответственностью за передачу нашего наследия. Она увидела в тебе надежду – и ужаснулась.
Грейлин повернулся к старухе, ничего не понимая.
– Что вы имеете в виду?
– Мы, ниссианки, всегда знаем, когда под рукой оказывается кто-то с подходящим семенем. Это дар от ошкапиров. Как ты можешь заметить, мы совсем лишь немного отличаемся своей наружностью. Так было с тех пор, как появилась первая из нас. Дочери, которых мы рожаем, – это просто перерождение нас самих. Мы почти что не меняемся, рождаясь с воспоминаниями тех, кто был до нас. Так было всегда.
Грейлин все переводил взгляд с одной женщины на другую.
– Даже те мужчины, которых мы выбираем, чтобы зажечь огонь наших следующих поколений, передают нашей родословной лишь самую малость себя – жалкие крохи, которые способны немного укрепить нас, но не изменить по-настоящему. Как ты можешь себе представить, это большая редкость. Но в тебе Улария увидела то, что могло бы всерьез поддержать нашу родословную.
– Во мне?
– Как раз это столь напугало и разгневало ее. Увы, но пантеанцы считают нооров никчемными людьми, поэтому для нее проникнуться симпатией к тебе… – Старуха пожала плечами. – Это буквально сокрушило ее.
Грейлин припомнил свою первую встречу с Уларией. Она и вправду почему-то не сводила с него глаз, едва только увидев. Тогда он списал это на то, что был новым человеком в Приюте.
Старшая, Нис Регина, ткнула Грейлина своей тростью.
– Улария была молода. Но даже мои затуманенные старостью глаза видят, что ты особенный. В тебе есть нечто большее, чем просто крепкое сердце. – Она подняла трость настолько, чтобы указать на несколько рядов вперед. – Стоит только взглянуть на твою дочь, чтобы это понять.
– Вообще-то я не знаю, действительно ли Никс моя…
Регина пристально посмотрела на него – глаза ее были бездонными и древними, выдавая в них женщину, явившуюся из самой глубины веков.
– Она – твоя дочь, молодой человек. Сновидцы даровали нам способность видеть семена, корни и ветви древа. Даже твоего. – Старуха взмахом трости отмела все его возражения, готовые сорваться с языка. – Неудивительно, что Улария была настолько сбита тобою с толку – тем, кто настолько слеп и глуп, что неспособен увидеть свою собственную дочь, стоящую перед ним.
Грейлин выпрямился в своем кресле, глядя, как Никс что-то шепчет Даалу. Ее улыбка была яркой и солнечной, так похожей на улыбку ее матери…
Выходило, что если эти двое правы, то Никс – не просто дочь Марайны.
«Она и моя тоже».
* * *
Никс пристроилась на краешке своего кресла с Даалом по одну сторону и Хенной по другую. Кальдер лежал у ее ног, но девчушка крепко держала варгра за ухо, словно отказываясь отпускать его.
Толпа на площади вокруг них с нетерпением ожидала появления Даранта и его отремонтированного корабля. Вся деревня помогла этому чуду свершиться – как раз ко дню зимнего солнцестояния. Так что всем хотелось присутствовать при таком событии, чтобы разделить этот успех, особенно после стольких страданий и смертей.
Никс смотрела на море, сияющее отражением тумана над головой. Рааш’ке бороздили небеса и скользили над волнами, оставляя рябь на воде кончиками своих крыльев.
Она тихо напевала про себя ту самую мелодию, которой недавно поделилась с Баашалийей, – воспоминание о доме, воплощенное в песне. Потянувшись к Даалу, взяла его за руку. Когда его огонь сплавил их в одно целое, поделилась этим напевом с ним, чтобы он тоже ощутил тоску и скорбь по дому, потерянному, возможно, навсегда.
Никс хотела, чтобы Даал знал, что она понимает, на какую жертву он готов пойти. Возможно, он никогда больше не увидит Приют. Она повернулась к нему, чтобы дать ему понять, что он может остаться, что он уже сделал достаточно.
Даал улыбнулся, хотя в глазах у него отразилась печаль, звучащая в ее песне. Он еще крепче сжал ее пальцы. Не для того, чтобы поделиться с ней своим огнем, – просто чтобы дать ей понять, что переживет это, как и она. Они оба это переживут.
«Вместе».
Громко протрубили рога и рожки, разрушая горько-сладкое очарование, охватившее обоих. Оба повернулись к морю, но по-прежнему крепко держали друг друга за руки.
По толпе пронесся ропот, а затем воцарилось выжидательное молчание.
Вновь взревели рога, теперь громче, ближе. Все на помосте привстали, вглядываясь в туман впереди, в котором уже проявилось свечение огненных горшков. По всей береговой линии забили барабаны, приветствуя корабль и направляя его домой.
Наконец сквозь туман пробился нос корабля, подсвеченный сзади. Толпа разразилась восторженными кликами, узрев изваяние дракона из кованого железа, в широко распростертых крыльях которой отражались огни деревни.
Еще один шквал гудков, и колоссальный корабль, по бортам и в корме которого ярко пылали горелки, явил себя целиком. Это был древний корабль Реги си Ноора, возрожденный, чтобы вновь покорять небеса.
По возвращении в Приют «Пустельга» была признана слишком поврежденной, и путешественников ждал ее преемник, столетиями сберегаемый во льдах. Однако кое-какие части ее тоже пошли в дело – в первую очередь штурвал, занявший свое почетное место в рулевой рубке и готовый вновь направлять их вперед.
Никс сочла, что название ноорского корабля особенно подходит для следующего этапа их путешествия – похода в опаленное солнцем Пустоземье.
«Огненный дракон».
Врит опять стоял в тени турнирного двора замка, где в очередной раз чествовали принца Микейна. Только вот в эту ночь зимнего солнцестояния принц уже носил новый титул – Его Величество король Микейн ри Массиф, престольный властитель Халендии и законный правитель всего королевства и его территорий.
Микейна короновали ранее в тот же день, но ночные празднества привели его на королевский балкон, откуда открывался вид на костры, развевающиеся знамена и толпы ликующих легионеров. Ожидалось, что он произнесет речь, впервые обратившись к народу в качестве коронованного правителя.
Наконец пропела труба, и Микейн подошел к перилам балкона, дожидаясь, пока смолкнут приветственные крики и дудение рожков. Он был пышно разодет в бархат и меха. Драгоценные камни его короны так и искрились в свете многочисленных огней – как и его серебряная маска, теперь украшенная единственной слезой, начертанной на ней в честь его убитого отца.
Придвинувшись к перилам вплотную, Микейн двинул плечами и стряхнул с себя бархатную мантию, выставив на всеобщее обозрение своих детей, которых держал на обеих руках, крепко прижимая к себе. Он широко и на сей раз совершенно искренне улыбнулся. Любовь, которую Микейн испытывал к своим сыну и дочери, была настолько же истинной, как та серебряная слеза – фальшивой. Под шквал одобрительных возгласов новоявленный король поднял двух малышей повыше. Целую четверть колокола собравшиеся внизу скандировали его имя.
Микейн дождался, пока они немного притихнут, а затем звучно заговорил:
– Посмотрите на мою сияющую дочь и блестящего сына! Они родились на следующее утро после смерти моего отца. Как будто Отец Сверху знал, что Халендия была безвинно обижена, и благословил наши земли новой жизнью!
Врит скривился, но все равно оценил притворную театральность происходящего.
Он подозревал, что как раз любовь Микейна к своим детям в конечном итоге и подтолкнула его к убийству отца. После возвращения «Гиперия» Торант сильно разгневался на тех, кто командовал отправленной в Южный Клаш флотилией, но основная тяжесть этого гнева пала на его сына – особенно после того, как король узнал, какая участь постигла
