— Когда этот срок у Налимова? — спросил я.
— Вы полагаете, что Налимов увлекся работой настолько, что позабыл про зарплату? Ну, нет, он не такой человек.
— И все-таки, когда завершается тема Налимова? И — заодно — что это за тема?
— Тема? Сейчас, одну минутку. Помню, какая-то очень локальная, — Церковенко рванул на себя ящик письменного стола и тотчас нырнул в бумаги. — Наджимов, Накорякова… Вот, пожалуйста, Налимов. Перевод и комментирование средневековой рукописи Маджида аль-Акбари, обнаруженной пятнадцатого мая семидесятого года фольклорной экспедицией Авдара Акзамова в кишлаке Юсуп-хона. Глобальная вещь! Срок сдачи — декабрь семьдесят первого.
— Зафиксируйте для порядка, Олег Викторович, — сказал я солидно. — Но, конечно, значения это не имеет. Итак, третьего августа Налимов не явился в институт. Что вы предприняли?
— Анвар Акзамович, заведующий сектором древних рукописей, направил к нему домой лаборантку. Она, правда, очень не ладила с Налимовым, не питала, так сказать, к нему уважения…
— Фамилия? — ожил вдруг Норцов.
— Замира Юлдашева. По ее словам, адрес, указанный Налимовым в анкете, оказался несоответствующим действительности. Вернее, действительность оказалась несоответствующей адресу, — опять змеиными кольцами заходили витиеватые фразы, и опять я поспешил Якову Михайловичу на выручку:
— То есть Налимов переехал?
— Вот именно. Тогда мы послали завхоза в милицию за новым адресом. Но и по новому адресу Николая Назаровича не нашли.
— Иначе говоря, он там не проживает?
— По документам домоуправления, проживает. За квартиру аккуратно платит, до пени дело не доводит.
— И какой же месяц у него оплачен?
— О, этого мы не догадались узнать, — Церковенко вежливо восхитился моей детективной изощренностью. — Наш завхоз задавал локальные вопросы. Спросил, есть ли у них такой жилец. Сказали, есть. Спросил, нет ли на него каких жалоб. Сказали, нет. А квартплату, сказали, вносит исправно. Казалось бы, все в порядке. Но Юлдашева вчера трижды ездила к нему — никто на звонки не отзывался.
— Он одинок, этот Налимов?
— Имеет ли семью? Нет, здесь не имеет. Холост. Отец его, лингвист глобального масштаба. Давно живет в Москве. Самого Николая Назаровича, кстати, ради заслуг отца в наш институт и приняли… Директор института принял, — тут же зачем-то уточнил Церковенко.
— А вы-то лично к Налимову ездили?
— Как же, как же! Сам, лично. Вчера же, в десятом часу. Чтобы с соседями поговорить, если Налимова не будет.
— Давайте строго следовать фактам. Вы вошли в квартиру и таким образом установили его отсутствие?
— Ну, разумеется, просто позвонил в дверь, — хохотнул Церковенко, снова отдавая должное моей квалификации. — Возможно, Налимов и отсиживался в санузле. Не утверждаю обратного. Но признаков жизни не подавал. Тогда я постучал в дверь справа. Вышел патлатый пенсионер. Чудаком оказался неимоверным. Открытки собирает, марки, монеты. Древние радиоприемники — главный его конек. Как, говорится, хобби. Скрипка висит на стене. Подумал, скрипач. Так нет же. Бывший товаровед магазина электротоваров. И скрипку держит в память о первой любви. Или о последней зарплате.
Решительно не нравился мне этот атлет Церковенко — несмотря на хорошо отработанные повадки рубахи-парня. Но оборвать его пришлось без учета моих симпатий и антипатий: подпирало время. В вестибюле какое-то там объявление о каком-то заседании висело. Посему я, демонстративно поглядев на часы (признак дурного тона в светском обществе — и высшее проявление корректности — в деловом), заметил:
— Виноват, отвлекаю вас, Яков Михайлович, от сути. Вернемся к Налимову.
— Налимов? — симулируя профессорскую рассеянность, Церковенко сморщил свой беззаботный младенческий лоб. — Не Налимов, пенсионер… Я сразу: давно, мол, видели соседа? Что называется, взял быка за рога…
В конце концов из замдиректора удалось выжать, что старик не столько видел, сколько слышал Налимова шестнадцатого июля. Был жаркий вечер, и старик ковырялся на балконе в своих приемниках. Балкон старика отделен от балкона Налимова тонкой перегородкой. Около двенадцати говор, доносившийся из налимовской комнаты, сначала тихий, внезапно усилился. Старику даже показалось в первый момент, что это сработал старенький СВД-9. Потом он понял, что Налимов и какой-то незнакомый мужчина вышли на балкон. О чем они говорили, старик не слышал, но внезапно в его сознание ворвалось дважды повторенное гостем: «убийство или самоубийство — вот выбор!» А потом раздался демонический хохот и все смолкло.
— Меня ждут товарищи. Небольшое заседание. Локальный вопрос, — говорил между тем Церковенко. — Вы можете пока познакомиться с личным делом Налимова. Во всяком случае, надеюсь, что причины нашей тревоги, пусть и не очень глобальные, вам теперь очевидны.
Отсутствие Налимова в институте можно было объяснить любым из тысячи непредвиденных обстоятельств, окружающих человека в большом городе. И зловещая фраза, бросившая багровый блик на чело Налимова: «убийство или самоубийство!» допускала опять-таки тысячу толкований. Ультиматум. Декламация. Репетиция. Что угодно! Все эти размышления я суммировал в долгом, на весь мой выдох, «да-а-а». «Да-а-а», — в том же меланхолическом ключе протянул Норцов. Пожалуй, он не подражал мне. Пожалуй, он воспринимал ситуацию так же, как и я. Что ж, хорошо, когда между начальником и подчиненным существует взаимопонимание.
Я перелистывал сугубо безличный документ, именуемый личным делом.
— Ему двадцать восемь, сорок третий год рождения, — огласил я. — Зовут его Назым. Почему-то считает, что Николай — элегантнее. Папа и в самом деле профессор… Ага, вот об учебе. «Ввиду того, что не прошел по конкурсу в 1961 году на очное отделение литфака пединститута, поступил на заочное, совмещая учебу и свое творческое призвание с работой в промкомбинате в качестве учетчика, которую выполнял успешно». В скобках: шестьдесят один тире шестьдесят шесть… А ну-ка, доктор Уотсон, какие у вас суждения по автобиографии?
— Слова у этого Налимова больное скучные. Таким слогом болезни стельной коровы описывать…
— Ишь ты, ишь ты! А еще?
— Бездарь он, по-моему, — брякнул Олег.
— Зачем так лихо? Ну, скажем, он не Байрон, он другой. Выдающийся текстолог, к примеру. Тоже неплохо. Меня, честно говоря, смущает сочетание: литфак — промкомбинат. Связи не улавливаю.
Я еще раз вгляделся в фотографию Налимова. Немигающие глаза, круглые, совиные. Губы — точно к оконному стеклу приплюснуты. Меня точно оскоминой прохватило. Зябко поведя плечами, — а было жарко на улице, все сорок, — я закрыл скоросшиватель.
