немецкие надписи. Цифру предельной глубины спуска – тридцать пять метров – занесли в протокол и заставили его подписать. Ничего другого не оставалось, хотя ни подвалов такой глубины, ни канализации, никаких других инженерных коммуникаций на такой отметке он себе не представлял. Действительно, шахта. Что же могли тут добывать? Или прятать? Строили подземный завод? О таких вещах во времена Второй мировой он слышал, но в Европе и не в городе, каком бы то ни было. В горах – бывало, где-нибудь в Альпах, а уж здесь, в мокрой Прибалтике, да в столичном предместье…
… Вспомнив ту зиму, он поёжился и медленно, мелкими глоточками, выпил налитый на донышко большой рюмки коньяк. Выпил и сразу налил ещё. Коньяк должен греться в руке. Закусил ломтиком лимона с сахаром. Хватит ресторанов. Он чувствовал, что пресытился шумом, танцами, мглой сигаретного дыма, вазелиновой услужливостью официантов. Хорошо, когда тихо, чисто, нет грязной брезентухи и мокрых железок. Когда буфет и столик позапрошлого века, из массивного ореха, кресло дышит и поскрипывает настоящей кожей, и солнечный луч дробится в витражной буфетной дверце на цветную мозаику. Когда тепло по всем жилкам не только от коньяка, но и от того, что оказалось в ящике…
…А зима всё набирала силу, замёрз даже Вентспилсский порт, правительство просило помощи у России – только Россия держала на Балтике ледоколы. Об этом ему со смешками рассказывали спасатели-портовики. Теперь отношения с ними надо было поддерживать. Подмазывать, чтобы ехало. Чтобы не вздумали проговориться про водолазное снаряжение. Слава богу, что в деле, заведённом полицией – о несчастном случае, повлекшем гибель одного неизвестного лица – он фигурировал как эксперт, технический эксперт, даже не просто свидетель, а облечённый особыми полномочиями. А в другом деле, с материалами которого его знакомили штатские – о преступлениях оккупантов против конвенции о правах военнопленных в период Второй мировой войны – как просто свидетель. И наконец безупречно корректный полицейский, к которому он был очередной раз вызван, придвинул к нему лист бумаги – постановление о прекращении дела:
– Распишитесь.
Озолс расписался.
– Могу ли я уточнить у вас: а другое дело, по которому я прохожу как свидетель?
– Это дело ведёт другой следователь, он и будет решать.
Уже и то хорошо, что не ответили обычного для полиции «здесь вопросы задаём мы». Может быть, всё-таки удастся что-нибудь узнать.
– Как можно встретиться с… этим другим следователем? Я располагаю новыми сведениями по тому делу.
– Он вызовет вас, когда сочтёт нужным. Или разыщет.
Готовые ответы на все случаи жизни. Вот почему люди так стремятся в госслужащие. Заучил готовые ответы – и живи себе, отсиживай в кабинете, на приличной зарплате, со многими бонусами натурой. У него, Озолса, готовых ответов никогда не водилось – предпринимательство состоит из нестандартных, непросчитываемых ситуаций, в том и состоит искусство ведения дела, чтобы предвидеть непредвиденное, просчитать непереложимое на язык цифр. Вот хоть этот дурак-монтёр. Перевести в цифры можно только логичное, только разумное, идиотизм в цифры непереводим, принципиально непросчитываем – одно это его лошадиное «гы» чего стоит. А как полезен оказался. Сколько важного сообщил. Хотя бы про того утопленника. Правда, мол, хозяин, что тут во время войны немцы что-то строили? Как, мол, я знать могу, меня тогда не было. Он, Озолс, и спросил у него: а при чём тут немцы? А роба на том утопленнике немецкая, так господин следователь сказал. А ещё что он говорил? Спрашивал, спускались ли в шахту. И как идёт шахта, стоя или лёжа.
Тогда Озолс очень насторожился. Лёжа? То есть горизонтально? Конечно, кретину-монтёру это слово не по разуму, но неужели там есть горизонтальный подземный ход? На какой глубине? До двадцати метров, даже немножко дальше, Озолс ощупал и осмотрел с фонарём все стены. Горизонтальных ходов там не было. Тридцать метров? Пятьдесят – до такой наибольшей глубины доставал шнурок с грузом? И правда, преисподняя. То-то вода там почти и не плещется, не колеблется, и черноты она такой непроглядной…
Он разрывался между мыслями об этом горизонтальном ходе и о ящике. В конце концов его озарило: в ящике может быть ответ. И однажды весенним уже субботним днём явился на хутор, где спрятал ящик – на хуторе давно никто не жил постоянно, он использовал его как дачу. Включил мощный паяльник в старенькую розетку – больше всего беспокоился, выдержит ли она. Возился несколько часов, розетка побурела с одного бока, но всё-таки ящик распаялся с трёх сторон, а четвёртую он отогнул.
Внутри металлического оказался деревянный ящик, очень плотно входивший внутрь. Вынуть его, тем не менее, было необходимо: крышка деревянного ящика открывалась, выдвигаясь вбок, а сам этот ящик был всажен в металлический на всю высоту, металлический торчал краями выше деревянного. Пришлось повозиться, испортить крышку: он завинтил туда штопор и вытащил с его помощью. Вверх даже со штопором дело не шло никак, понадобилось перевернуть ящики, опереть металлический краями на доски и тогда уже тащить деревянный ящик вниз. Только тогда он согласился покинуть металлическое вместилище. Крышка отодвинулась. Два свёртка из газеты, перевязанных лентой. Лента одинаковая. А свёртки всё-таки разные: один как будто колючий, неровный, что-то угловатое завёрнуто. Озолс начал с него. Тяжеленный, вся тяжесть ящика, похоже, тут сосредоточена. Газета немецкая, готические заголовки, внутри ткань, а в ткани…
Нет, этот блеск не слепил. Жёлтый металл блестел тускло. Пронзительно-резко взблёскивали только цветные камни – или стекляшки? Если это золото, значит, камни – рубины, изумруды, бриллианты и что там ещё… А эти вот без камней. Обручальные кольца. Много, в горсть не помещаются. Размеры разные. Вот одно, с выгравированным внутри именем. Привычная латиница: «Ilse». А вот имя, выгравированное старинным русским стилем: «Константинъ». Тоненькая до невесомости цепочка. Ещё, ещё… Несколько похожих. Вот вроде бы янтарь. Запонки. Снизу, со стороны, которая должна прилегать к рукаву сорочки, видно не будет, можно и попортить поверхность. Он ткнул горячим ещё паяльником. Задымилось. Да, по запаху это янтарь. Резной, вставлен в резную оправу из жёлтого металла. А вот булавка для галстука с такой же резьбой – явно комплект. Золото или нет? Кажется, золото много дороже янтаря – но художественная работа? Такое изделие будут ли делать из простого металла или даже золочёного? Пробы нет. То есть нет привычной ему пробы, пробы советского промышленного стандарта, либо современной, латвийской республиканской, а вот это клеймо не может ли быть пробой зарубежной? Или… царской? Царское золото он видел только в облике николаевских десяток, «империалов». Которые, как говорили опытные биржевики, продолжали штамповать в СССР во время нэпа, и начеканили прорву, но цена таким «царским червонцам» не
