Когда Штиммер снова заглянул в соседнюю камеру, он вдруг почувствовал, что на него смотрят. Он взглянул на Моренца, и увидел на его лице холодную, злую улыбку: капитан наблюдал за отверстием в стене. Глаза их на секунду встретились. Штиммер медленно отвел глаза и опустился на цемент.
Помощник коменданта не раз, конечно, слышал о теоретических изысканиях Моренца в области психологической обработки его жертв. Лейтенант, как и многие его друзья, посмеивался над гестаповцем, говоря, что человеческим существам доступен только один вид «психологии» — шомпол. И напрасно, мол, отходить от установившейся традиции прусской школы и выдумывать что-то свое. Но сейчас Штиммер готов был изменить свое мнение по этому вопросу. Во-первых, он понял: отверстие в стене отнюдь не случайно. И тот факт, что его, Штиммера, поместили именно в эту камеру, по соседству с камерой пыток, тоже говорит о многом: Моренц давал ему возможность увидеть то, что его могло ожидать. Короче говоря, он сейчас являлся объектом «психологической обработки».
— Штиммер!
Лейтенант, словно проснувшись от тяжелого сна, поднял голову. В дверях стоял гестаповец, тот самый, который пытал арестованного.
Лейтенант поднялся и пошел за гестаповцем. Моренц вое так же сидел за столом, вокруг него валялось десятка полтора окурков. Полицейского в камере не было. Арестованный лежал на полу, тяжело дыша.
— А, Штиммер! — загрохотал капитан при виде помощника коменданта. — Как чувствуешь себя, дружище?
Он протянул над столом руку, словно желая поздороваться со Штиммером, но когда тот, обрадовавшись дружескому жесту, шагнул к капитану, Моренц вдруг сжал пальцы в кулак и с силой стукнул по столу.
— Стоять смирно перед старшими! — заорал он. — Не знаешь устава, молокосос?
Штиммер попятился к двери, но оттуда его бесцеремонно толкнул гестаповец на середину камеры. Штиммер оторопел, но потом вытянулся и отчеканил:
— Я офицер! Я требую обращаться со мной, как с офицером. Я не позволю...
— Ха-ха-ха! — громко рассмеялся Моренц. — Забавно, черт возьми!
Штиммер посмотрел в лицо капитана. Моренц смеялся только горлом. Глаза у него были злы, он перебрасывал сигарету из одного угла рта в другой. Моренц тоже несколько секунд смотрел на Штиммера, потом встал:
— Слушай, ты! — проговорил он наконец. — В этих стенах нет офицеров, кроме капитана Моренца. По крайней мере сейчас. Здесь только мы и вы! — он кивнул на человека, лежавшего в луже крови, и перевел взгляд на лейтенанта. — Понятно? После него мы возьмемся за тебя...
Капитан снова сел и, словно ничего не произошло, проговорил:
— Чертовски скверная у нас работа, Штиммер. Приходится все время изобретать. Вот сейчас я вдруг вспомнил свое детство и знаешь что, Штиммер? Мне пришла на память одна книжонка, которую я читал лет семнадцать тому назад. Легенда об Уленшпигеле. Слыхал когда-нибудь, Штиммер? Здорово написана, черт подери! Там, как сейчас помню, одной старухе положили на голову паклю и подожгли. Хо-хо, как она визжала! Потом-таки она свихнулась, эта старуха, и отдала богу душу, но это потом. А когда поджаривали ее макушку, она плясала, как танцовщица в кабаре. Здорово придумано, Штиммер, а? Ну-ка, Ганс, принеси паклю. Знаешь, Штиммер, когда приходится допрашивать человека, то замечаешь, что у него немножко застывают мозги. Не может человек вспомнить то, что нужно. Хоть убей его. И вот у меня возникла идея, Штиммер: если мозги застывают, их надо подогреть. Ловко, а?
И капитан уже по-настоящему весело рассмеялся.
Штиммер выслушал эту речь молча. Тошнота опять подступала к его горлу, и он поминутно глотал слюну. Как сквозь сон, он увидел: к лежащему человеку подошел гестаповец с паклей в руках...
*
— Убрать, — приказал Моренц, когда человек перестал стонать и впал в беспамятство.
Моренц и Штиммер остались в камере одни.
— Ну, как, Штиммер? — спросил гестаповец, глядя на лейтенанта. — Недурно придумано, а? Хочешь, я скажу, о чем ты думаешь? Ты думаешь: вот, мол, какое дело, сколько вы тут ни упражняетесь, а из большевика ни черта не выдавили. Угадал, Штиммер? Хо-хо, дружище, ты плохо нас знаешь! Сейчас этот тип, конечно, не в состоянии даже мычать, но когда он очнется — мы повторим эту процедуру, и дело будет в шляпе. Это говорит тебе капитан Моренц, а уж он знает психологию человека. Да, да, Штиммер. И сколько бы ты ни пялил на меня глаза, тебе придется отвечать за шхуну.
Капитан вскочил, заметался по комнате. Потом также внезапно остановился против Штиммера и заорал:
— Где шхуна, Штиммер? За сколько ты продался большевикам?
Штиммер инстинктивно попятился к стене. И когда дальше отступать уже было некуда, весь сжался, втянул голову в плечи, закрыл лицо руками. В тот же миг он почувствовал сильный удар. Штиммер затылком стукнулся о каменную стену. В глазах у него потемнело, и лейтенант со стоном опустился на колени.
— Господин капитан, господин капитан!..
Штиммер дрожал и с мольбой протягивал руки к гестаповцу.
— Господин капитан! Не надо бить. Я не перенесу этого...
Штиммер плакал.
— Где шхуна? — орал гестаповец. — Где твой шкипер?
— Я все расскажу, господин капитан... Я ничего не знаю... — Животный страх отнял у него язык, и из горла вылетали, только отрывистые всхлипывания. На секунду ему стало стыдно своего унижения, перед его глазами стоял тот русский, которого несколько минут назад пытали в этой камере. «Почему он, — подумал Штиммер, — истерзанный, избитый, без надежд на жизнь, не упал перед Моренцем на колени?» Штиммеру вдруг страстно захотелось встать и, заложив руки за шину, с презрением взглянуть в глаза гестаповцу и сказать твердо, без дрожи: «Спокойнее, Моренц! Я не из трусливого десятка, и ваш психологический маневр — это пустая трата времени...
Штиммер даже сделал попытку подняться, но удар сапога снова свалил его на пол, и все эти мысли вылетели у него из головы. Он больше ни о чем не думал, ничего не видел, кроме вот этой огромной ноги, занесенной над его головой.
Моренц нагнулся, как щенка, приподнял его за ворот кителя и поставил на ноги.
— Теперь будем говорить, — сказал он. — Иди, садись...
Мало-помалу Штиммер оправился от страха. Только мелкая дрожь пробегала по всему телу. Силой воли он пытался унять ее. Ему опять стало стыдно своей трусости. Стыдно перед самим собой, а не перед гестаповцем. Его он сейчас ненавидел так, что даже боялся встретиться с ним взглядом, опасаясь, как бы Моренц не увидел в его глазах этой страшной ненависти.
Оба некоторое время молчали. Моренц вытащил из ящика стола лист бумаги, что-то писал, а Штиммер, окончательно придя в себя, думал: «Господи, сделай так, чтобы эта свинья, эта образина, этот тупой болван Моренц когда-нибудь оказался в моих руках. Вот так, как я сейчас нахожусь в его. Сделай, господи... Я... Я...»
