— Надо бежать! Бежать из этого проклятого города, бежать от Моренца! Бегут же немецкие солдаты с фронта, бродят по дорогам и ухитряются скрываться от своих командиров и гестапо. Разве он, Штиммер, не может выбросить к черту этот мундир и погоны, переодеться и...
Штиммер снова встал из-за стола и зашагал взад-вперед по комнате. «Офицер Штиммер, — думал он, — сын полковника фон Штиммера бродит по враждебной России в рваной солдатской гимнастерке, притворяется раненым солдатом и на бивуаках выпрашивает корки хлеба... Бред... Дикий бред...»
Он все ходил и ходил, изредка останавливаясь у буфета, чтобы выпить пару глотков коньяку. Сквозь ставни пробился рассвет.
«Начался первый день из десяти, отпущенных мне Моренцем», — горько усмехнулся Штиммер. И вслух повторил:
— Первый день из десяти...
В дверь постучали.
— Да! — крикнул Штиммер. — Входите!
В комнату вошел ефрейтор Фриц Люмке. Вытянувшись, Люмке поднял руку:
— Хайль Гитлер!
Может быть, впервые за свою службу в армии Штиммер не почувствовал сейчас желания показать свою власть над подчиненным и свое превосходство над ним. В эту минуту он забыл обо всем: и о том, что он сидит перед ефрейтором в расстегнутом мундире, и о том, что надо встать и ответить на приветствие, и что он небритый и непричесанный.
— Садитесь, Люмке, — махнул рукой лейтенант. — Коньяк пить будете? Конечно, будете! Возьмите-ка в буфете бутылку и пару стаканчиков. Что стоите, Фриц, как памятник Фридриху? Будете ли, черт побери, пить коньяк? Если нет, то убирайтесь вон и оставьте меня в покое! Слышите?!
— Слушаюсь, господин лейтенант!
Люмке взял в буфете бутылку, два стакана и сел за стол.
— Наливайте, Люмке. В нашем распоряжении десять дней. Слышите, Люмке, десять дней! Это не так мало, чтобы что-нибудь не придумать. Налейте-ка, Фриц. Освежим мозги и начнем думать.
— Я вас не понимаю, господин лейтенант, — проговорил Люмке, в недоумении глядя на своего начальника.
— Не понимаете? — Штиммер пьяно засмеялся. — Моренц говорит, что, когда человек чего-нибудь не понимает, значит у него застыли мозги. И их надо подогреть. Вы не знаете, как это делается, Люмке? О, это очень просто! Берется обыкновенная пакля, которой машинисты и механики обтирают руки, смачивается керосином и кладется человеку на голову. У вас есть зажигалка, Фриц? Дайте-ка, я прикурю. Так вот, Люмке. Паклю поджигают, и знаете, что начинает делать человек? Он пляшет, Фриц! Пляшет, как танцовщица в кабаре... Налейте-ка еще, Фриц! Мне кажется, черт возьми, что хорошим коньяком подогревать мозги куда приятнее, чем паклей. Умно сказано, дружище, не правда ли?
Люмке широко открытыми глазами смотрел на Штиммера. Его начальник редко бывал в таком возбуждении. Обычно Штиммер был с подчиненными холоден, сдержан, своей корректностью он как бы хотел подчеркнуты я не какой-нибудь солдафон, а настоящий офицер великой германской армии и, кроме того, сын полковника фон Штиммера! Будьте любезны об этом помнить!
И Люмке преклонялся перед лейтенантом. Он видел в нем образец того, что называют старой прусской школой. Ефрейтору Люмке не очень-то нравились все эти молодчики со свастиками на рукавах. Это выскочки, думал Фриц. Настоящий офицер не станет горланить на солдата и ругаться отборными словами. Настоящий офицер — это Штиммер, а не Моренц и Мауэр!
— Господин лейтенант, — наконец проговорил Люмке, когда Штиммер на минуту умолк. — Господин лейтенант, это правда, что шхуна не вернулась и Мауэр убит?
— Это не только правда, Люмке, — ответил лейтенант, — это истина. И знаете, что мне предложил Моренц? Чтобы я доставил ему кого-нибудь из родственников тех рыбаков, которые остались на шхуне. Вы слышите, Люмке? Но как же может это сделать лейтенант Штиммер, если сам Моренц со своими друзьями никого из них не нашел? А уж он-то набил руку в подобных делах, не так ли, Фриц?
Люмке молчал, о чем-то думая. Теперь ему стало ясно, зачем комендант приглашал лейтенанта.
— Господин лейтенант, — вдруг проговорил Люмке. — Я помогу вам...
— Вы поможете Люмке? — Штиммер с надеждой посмотрел на ефрейтора. — Правду сказать, я верил в вас, Люмке. Но каким образом вы собираетесь помочь мне?
— Я иногда вижу на берегу одного мальчишку, которого встречал на шхуне. Это брат одноногого рыбака...
— Стойте, стойте, Фриц! Ну-ка, повторите, что вы сказали? У меня не совсем ясная голова, дорогой мой Люмке, и я плохо соображаю. Вы говорите, что знаете брата одноногого рыбака?
— Да, господин лейтенант. Вы меня правильно поняли.
— Чего же вы молчите, — воскликнул Штиммер. — Да знаете ли вы, Люмке, что этот мальчишка может спасти мою голову! Давайте-ка вспрыснем это открытие, Люмке! Еще по одной, и довольно! Я чувствую,, как мне становится легче. Черт возьми, поймать мальчишку и привести его к Моренцу, разве это не счастье, Люмке? Вы гениальный человечище, Фриц! И я позабочусь, чтобы вы не очень долго носили погоны ефрейтора.
— Благодарю вас, господин лейтенант.
— Сейчас я посплю пару часов, а вы к тому времени добудьте себе рваный рыбацкий костюм и приведите сюда нашего дядюшку Хенделя. Мы вас сделаем таким рыбаком, Люмке, что вы сами себя не узнаете... Слушайте, Фриц, мне кажется, что я снова начинаю жить. К черту танцовщиц из кабаре! Пусть пляшут другие, Люмке!..
*
Герман Хендель, или дядюшка Хендель, как его попросту называли даже офицеры, служил в германской армии уже более семи лет, и, хотя он не отличился ни в одном бою, имя его было широко известно. Ему давно уже перевалило за пятьдесят, он страдал подагрой, ревматизмом, радикулитом и еще десятком всевозможных болезней, однако о том, чтобы уйти из армии, дядюшка Хендель и не помышлял. Во-первых, потому, что с самого начала второй мировой войны люди в армию только приходили, но никто из нее не уходил. Исключение составляли лишь калеки и те, кто уходил на тот свет. Во-вторых, если бы Герману Хенделю предложили сейчас уехать к себе домой, в Баварию, где у него осталась семья, он не смог бы этого сделать. Он так об этом и говорил своим многочисленным друзьям-однокашникам: «Нет, я не уехал бы... Почему?.. Гм... Это нелегко объяснить... Понимаете, я не могу быть счастливым в одиночку. Наш народ идет сейчас по трудной дороге. Почти весь народ. Дорога эта привела нас в Россию. — Дядюшка Хендель как-то неопределенно покачивал головой, на секунду закрывал глаза: — О, Россия! — И никто не мог толком понять: рад ли он, что дорога привела их всех в Россию, или опечален этим. — Да, почти весь наш народ здесь, в России, — продолжал Герман Хендель. — Всем тяжело. Каждый день, каждый час, каждую секунду смерть уносит много немецких солдат... Никто из вас не может твердо сказать, что он увидит завтрашний восход солнца. Как же я могу покинуть своих друзей?
