Герман Хендель был парикмахером. Не обыкновенным парикмахером, каких много в каждом гарнизоне, а настоящим мастером, артистом своего дела. О нем говорили, что даже человеку, у которого на голове осталось не больше десятка волосин, он может сделать первоклассную прическу. Когда он брил, люди засыпали — так успокаивающе действовала бритва мастера.
Но главное, чем был известен Герман Хендель, — это умением делать парики. Когда в часы затишья на фронте затевалось какое-нибудь солдатское представление — артисты-любители валом валили к дядюшке Хенделю, и каждый уносил от него в свертке парик. Герману Хенделю доставляло удовольствие видеть радостные лица солдат. «Пусть хотя на время забудут, — думал парикмахер, — что ждет их впереди...»
А что ждало их всех впереди, Герман Хендель, по его мнению, знал твердо. Как и многие немцы, которые не хотели закрывать глаза на будущее, Герман Хендель чувствовал: армия еще сильна, она еще одерживает победы, боевой дух ее еще не иссяк, но уже что-то заскрипело в ее механизме, солдаты уже не рвутся вперед, как это было год-два назад. Солдаты видят своими глазами: на их пути остаются тысячи тысяч крестов с повешенными на них немецкими касками. И солдаты начинают понимать: нельзя победить страну, народ которой защищает свою свободу!
У Германа Хенделя было свое особое понятие насчет войны. «Бандитская война, — думал Хендель ночами, ворочаясь на чьем-нибудь тощем тюфяке. — Самая настоящая бандитская война. Пусть мне толком кто-нибудь скажет: за каким дьяволом немцы пришли сюда, за тысячу километров от своей земли? Чего им не хватало дома?»
И в то же время Герман Хендель был твердо убежден, что ни один немецкий солдат ни в чем не виноват. А что немецкий солдат может сделать? На каждом шагу — гестаповцы, настоящие цепные псы, за каждым шагом твоим следят и, не дай бог, заподозрят тебя в чем — конец! И тебе конец, и всем твоим близким, будь они здесь, рядом с тобой, или в Баварии, за тысячу километров отсюда. Все беды, думал дядюшка Хендель, идут от гестаповцев. Они убивают, жгут, грабят, а отвечать придется всем: и Герману Хенделю, и его сыну, и, может быть, даже внуку, если бог даст ему внука...
И видит бог, как дядюшка Хендель ненавидит гестаповцев и всех, кто пляшет под их дудку! Была б его воля, он убивал бы их, как крыс, и не было бы у него к ним жалости ни вот на столько! А пока он, как мог, делал мелкие пакости своим врагам. Если к нему приходил бриться один из них, мастер брал такую бритву, которой нельзя было отрезать и куска хлеба. Сидя в кресле, гестаповец ерзал, стонал, чертыхался и в конце концов кричал:
— Ты что ж это, хам, поиздеваться захотел? Или у тебя возникло желание познакомиться с нашим заведением?
Дядюшка Хендель клялся, что это самая лучшая его бритва, за исключением вот той, которой он бреет высших офицеров. Вот этой...
Он брал другую бритву, проводил ею по щеке гестаповца, и тот, вскочив с кресла, наотмашь бил по лицу старого парикмахера и, недобритый, уходил прочь. А дядюшка Хендель, потирая щеку, удовлетворенно шептал: «Побрился, сволочь?..»
Конечно, он понимал, что все это комариные укусы, и настоящие немцы, те, кого называют коммунистами, борются и с гестаповцами, и с войной не так, борются не на жизнь, а на смерть, но Герман Хендель сам себе признавался, что он не из храброго десятка, и даже то, что он делает, заставляет его вечно дрожать за свою жизнь. Куда уж ему идти на больший риск?
И все же он шел... Хотя и редко, хотя и с великим страхом, но шел...
Однажды его вызвали в гестапо и приказали сделать парик для русского предателя. Русский был лыс, тощая рыжая бороденка торчала клинышком, рыжие усики забивались колечками сверху вниз.
Когда Герман Хендель вошел в комнату, капитан гестаповец сказал:
— Слушай, Хендель, ты должен преобразить этого человека. Преобразить! Ты меня понял, Хендель?
— Так точно, господин капитан, будет исполнено, — быстро ответил мастер.
Он попросил, чтобы ему отвели отдельную комнату. Он колдовал там над русским долго и упорно, чувствуя большую ответственность. Наконец, по истечении двух-трех часов, в комнату вошел капитан гестаповец и с ним еще двое...
Удивлению их не было предела. Черная квадратная бородка и черные, зачесанные назад волосы изменили весь облик русского, изменилось даже выражение его лица. Оно стало строгим, благородным, морщины у рта, которых раньше не было, придавали ему не то усталый, не то разочарованный вид...
— Черт подери, господин Сумский! — воскликнул капитан. — Вы похожи на себя столько же, сколько я — на римского патриция!
Господин Сумский довольно улыбнулся, сдержанно ответил:
— У товарища Петриченко и не должно быть ничего общего с господином Сумским. — Помолчал и добавил: — Ваш мастер, господин капитан, настоящий кудесник.
Все посмотрели на Германа Хенделя. Парикмахер стоял в стороне, укладывая в чемоданчик свои инструменты. Он будто совсем не прислушивался к их разговору, а сам в это время думал: «Господин Сумский, товарищ Петриченко... Пройдет какое-то время, этот русский предатель раскроет какую-нибудь группу русских патриотов, и польется кровь людей, борющихся за свою свободу. И мои руки тоже окажутся в крови, потому что...»
— Слушайте, Хендель, — прервал его мысли капитан, — стоит ли говорить о том, что все здесь происходящее должно остаться тайной? Вы меня понимаете?
— Так точно, господин капитан, я вас понимаю. И мне все ясно...
Дядюшка Хендель почтительно посмотрел на гестаповца и русского предателя. И опросил у капитана:
— Разрешите идти?..
К дядюшке Хенделю часто приходил бриться Густав Гутберт, шофер дезинфекционной машины. Это был уже пожилой человек с голубыми, по-детски добродушными глазами и с такой же детской, никогда не исчезающей с его лица открытой улыбкой.
Время сблизило этих двух людей. Частенько они, оглядываясь по сторонам, говорили о гестаповцах такие слова, что, услышь их кто-нибудь, им бы не поздоровилось. А как-то раз в порту за штабелем кирпича дядюшка Хендель увидал Густава Гутберта рядом с русским грузчиком. Они шепотом о чем-то разговаривали, и когда перед ними оказался дядюшка Хендель, оба на миг растерялись. Но только на миг. Русский грузчик быстро сунул руку в карман и мельком взглянул на Гутберта. Тот отрицательно качнул головой. А дядюшка Хендель побелевшими губами прошептал: «Я ничего и никого не видел...»
С тех пор прошло немало времени, но ни тот, ни другой ни разу не упомянули о встрече в порту, хотя эта встреча еще больше их сблизила.
И вот теперь, думая о Сумском-Петриченко, дядюшка Хендель не мог одновременно не подумать о Густаве Гутберте. Ничего о нем «такого» Хендель не знал, но после встречи в порту был уверен: Густав — не обыкновенный человек, он с чем-то и с кем-то связан, простой солдат не будет шептаться с русскими грузчиками...
