У меня хорошая дверь. Стальная, с сейфовыми замками. Надеюсь, ты понимаешь, что открывать никому нельзя?
Допив кофе, Юля принесла справочник по служебному, охотничьему и декоративному собаководству. Она раскрыла его на нужной странице и дала Светке. Та, хоть глаза у неё слипались, долго и с интересом разглядывала ирландскую сеттериху, очерченную портретной рамкой, одна из сторон которой имела две параллельных линии. Пепел сыпался на страницу. Светка его сдувала и опять сыпала.
– Ну, что скажешь? – не утерпела Юля. Медсестра бережно положила книгу на подоконник и подняла глаза.
– Это сама Анька нарисовала рамочку?
– Да, конечно! Ты обратила внимание, что она между мордами суки и кобеля провела карандашом дважды?
– Да, это интересное наблюдение! Значит, рыжая сука с кобелями не нюхается?
Большие, тёмные глаза Юли сделались ещё больше, ещё темнее. Почесав кончик своего носа, она беспомощно поглядела на Светку. Та трясла чёлкой, чтоб не уснуть. Гасила окурок. В комнате зазвонил телефон. Очумело встав, Юля подошла к нему. Сняла трубку.
– Да, я вас слушаю.
– Добрый вечер, Юлия Александровна, – сказал Бровкин, – вы уже дома?
Юля молчала. Рыжая сука с кобелями не нюхается! Не нюхается! Поэтому Анька ушла тогда из милиции, где могла и погибнуть, если у неё с собой не было инсулина. Рыжая сука с кобелями не нюхается! О, боже!
– Юля, ты меня слышишь?
– Слышу. Привет.
– Так ты уже дома?
– Дома. Но Карнауховой совершенно необязательно знать об этом. по крайней мере, до завтра.
– Считай, что завтра уже настало.
Юля со вздохом села на край дивана.
– Какая мразь меня заложила?
– Ей позвонили из отделения. Так что, мадемуазель Кременцова, если вы завтра на похоронах подойдёте к ней ближе чем на пять метров, вам чёрный пояс ваш не поможет.
– Завтра хоронят Алексея Григорьевича? – прошептала Юля, чуть не разломив трубку своими тонкими пальцами. Из её груди, в которой заныло сердце, вырвался стон. Как могла она за два дня ни разу не вспомнить о предстоящих похоронах? Какая-то страшная, ледяная пропасть пролегла между этими двумя днями и всей её предыдущей жизнью – пусть не счастливой, но не бессмысленной, потому что казалось: главное – впереди. Так вот оно, главное! Состоялось.
– На Востряковском кладбище. В три. Ты будешь?
– Да, я приеду.
Голос вызванивал изо рта какой-то чужой, незнакомый, тоненький, почти детский. И слёзы были какие-то не свои, уж слишком текучие. Вошла Светка. Скинула тапочки, улеглась на диван. Закрыла глаза.
– Кирилл!
– Да, Юлька.
– Ты сделал то, о чём я тебя просила?
– А ты меня о чём-то просила?
– Ты что, забыл? Я тебя просила найти Марину Лазуткину!
– Ах, Лазуткину, – протянул Кирилл, – Да, конечно! – пошелестел блокнотом, – записывай.
– Я запомню!
– Запоминай. Октябрьский проспект, дом шестнадцать, квартира семьдесят три.
– Октябрьский? Это где?
– Да Люберцы это.
– Люберцы? А она одна там прописана?
– Да, одна.
– Спасибо, Кирюсик!
– Не за что. У тебя ещё ко мне есть вопросы?
– Да. Про икону эксперты что говорят?
– Я им позвоню через час.
– Ну, тогда – до завтра. Я отрубаюсь.
– Спокойной ночи.
Юля действительно отрубалась. Ей пришлось пойти в ванную и взбодриться холодным душем, содрав повязку с ноги. Потом она позвонила жабе с дрожащей челюстью. Выслушав полтора десятка длинных гудков, положила трубку. Светка сладко спала. Укрыв её пледом, лейтенант Кременцова подошла к шкафу и вынула из него джинсовую мини-юбку, колготки чёрного цвета, блузку и красный блейзер. Хищно накрасившись и забинтовав ногу, она всё это напялила, положила в карман удостоверение и обула в прихожей туфли на шпильках. Табельный пистолет оставила в сейфе.
Было пятнадцать минут десятого. Через полчаса Кременцова уже спускалась в метро.
Глава одиннадцатая
На Тверской было ещё достаточно многолюдно. Белые фонари, отражаясь в лужах, делали их похожими на глаза отрезанной головы. Кременцова шла со стороны Пушкинской к Моховой. Брела она медленно, наступая правой ногой только на каблук. Нога не болела, но её лучше было щадить. Прохожие расступались перед дурной хромой девкой и оборачивались ей вслед. Внимание привлекали её глаза – свирепые, цепкие. Так смотрели менты, а не проститутки. Кроме того, как-то рановато вышла она работать. Юля уже сама это понимала, потому злилась. Ей нужно было как-нибудь убить время. Напротив мэрии она с риском для жизни перебежала улицу, и затем, дошагав до её конца, свернула налево, к Большому театру.
Патрульный автомобиль, который, наоборот, сворачивал на Тверскую, затормозил. Стекло пассажирской двери скользнуло вниз.
– Эй, ты! Пойди-ка сюда! – прокуренно рявкнула голова в фуражке, высунувшись наружу. Юля приблизилась и увидела также плечи с погонами младшего лейтенанта. К лицу она приглядываться не стала, с ним было и так всё яснее ясного. За рулём сидел прапорщик.
– Кто такая?
Этот вопрос был со стороны того, кто окликнул.
– А почему на ты? – поинтересовалась Юля. Прапорщик рассмеялся. Усики младшего лейтенанта перекосились.
– Ух, ты! Обдолбанная? Отлично! Садись в машину.
– Если я сяду в вашу машину, то вам придётся из неё вылезти навсегда, – заверила Кременцова. В машине переглянулись, после чего младший лейтенант открыл дверь и вышел. Ростом он оказался пониже Юли. Она раскрыла перед его лицом удостоверение. Наблюдать за этим лицом ей было по-прежнему совершенно неинтересно. Она даже угадала, до какой степени оно станет предупредительным и с какой быстротой рука офицера вскинется вверх, к козырьку фуражки.
– Простите! Вас подвезти?
– Дойду. Когда проститутки выстроятся?
– В одиннадцать.
– А какие у них расценки?
Этот вопрос показался младшему лейтенанту странным. Он помолчал, внимательно глядя на Кременцову. Потом, смеясь, пригладил усы.
– У них-то? Как вам сказать…
– Говори, как есть. От и до. Вот, к примеру, я могла бы брать сколько?
– Да, вообще, сутенёр берёт, – задумчиво вымолвил офицер, опуская взгляд к ногам собеседницы. Оценив их длину и стройность, он пополз взглядом вверх и остановил его на глазах.
– Ну, вам бы досталось долларов сто, не больше.
– Это за час?
– Не факт. Как получится.
– Хорошо, спасибо. Можете ехать.
Прапорщик слышал весь разговор. Когда младший лейтенант вернулся в машину, та упорхнула за один миг. Было двадцать два двадцать пять. Дохромав до скверика перед театром, Юля не без труда нашла свободную лавку. Сев на неё, она сняла туфлю с больной ноги, и, вскинув её на другую ногу, стала рассеянно созерцать фигуры фонтана. Вечер был тёплый. Гомосексуалисты, местом сбора которых служил с советских времён этот самый сквер, косились на Кременцову, сидя поблизости от неё или околачиваясь компаниями. Она их не замечала. Но вдруг услышала слева:
– Смотри, Серёг, конь какой!
Юля поняла, что это – о ней. Ей стало неловко. А тут ещё к ней подсели.
– Мадемуазель! Вам не холодно?
– Нет, – ответила Юля, не отрывая глаз от фонтана.
– Но вы дрожите! Вам, несомненно, пора домой.
Юля повернулась, чтобы взглянуть на того, кто с ней говорил. Это был очкарик лет сорока, неброско одетый. На его пальцах сияло штук семь колец. Кроме них, ничего особенно примечательного в обличье этого человека не наблюдалось. Козырёк его тенниски был опущен так низко, что властелину
