Где-то уже у Приморья рядом с ним у окна остановился штабс-капитан. Курбатов давно приметил его. Он ехал в том же вагоне. Несколько раз встречались, сходились вот так же у окна, расходились. Штабс-капитан был любителем карточной игры и пропадал в тех купе, где шла игра.
Они стояли рядом и смотрели в окно на пробегающие мимо заснеженные сопки. Перестук колес, клубы черного дыма за окном. Обычная дорожная картина.
И вдруг Курбатов услышал слова пароля, который был дан ему Дубровиным для связи. Курбатов произнес отзыв, штабс-капитан закончил пароль. Не меняя позы, равнодушно, с видом скучающего путешественника, штабс-капитан говорил:
— Мне приказано передать вам, что вы вправе приостановить операцию. Алексей Федорович просил вас еще и еще раз подумать…
— Кольберг подозревает меня, — ответил Курбатов.
— Нам это известно! Алексей Федорович Дубровин прямо просил вам передать, что вы свободны распорядиться собой… Куда вы едете?
— Во Владивосток и дальше на пароходе в Америку… Но я не свободен распорядиться. Рядом со мной Ставцев! И я не знаю, кто еще смотрит за мной! Я принимаю из рук Кольберга благодеяние! Не знаю, что со мной станется, если я попробую пренебречь его благодеянием!
— Вы правы, — это опасно — пренебречь его благодеянием! — подтвердил штабс-капитан. — Здесь, сейчас вы во власти Кольберга… Может быть, там, в других краях, вам удастся уйти из поля его зрения… У меня есть для вас посылка… Я сойду на следующей станции… Вы умеете, играть в преферанс?
— Умею.
— У себя в купе я начну игру. Когда я сойду, вы займете мое место. Я забуду несколько книг и кое-какие выписки из книг и архивов. Те выписки, что в конверте, Для вас. Этот материал никак не может вас компрометировать. Это письма из ссылки вашего прадеда. Они уже приводились в литературе о декабристах. Вы сможете объяснить, что вас заинтересовали мои бумаги, что в этих бумагах вы нашли копии с этих писем. Но я думаю, что вам пока ничего не придется объяснять.
Перестук колес заглушал голоса. Штабс-капитан с тем же скучающим выражением на лице отошел от окна. Прошелся вдоль вагона. Постоял еще с кем-то у окна. Вошел в купе. Очень скоро он сколотил новую партию в преферанс. Курбатов подошел к купе и встал в дверях, словно заинтересовался игрой.
Проводник прошел по вагону, объявил название станции.
Штабс-капитан заторопился, собрал наскоро чемодан и встал. Растерянно оглянулся, ломалась партия. Курбатов предложил свои услуги. Произвели расчет, штабс-капитан выложил проигранное, распрощался и пошел к выходу. Курбатов сел на его место.
Партия затягивалась. Курбатов рисковал. Росли записи. Он прочно осел в купе. Перекладывая подушку, обнаружил под ней книги и пачку бумаг. Посетовали на растерянность штабс-капитана. Книги пошли по рукам. Заглянули в бумаги. Выписки из книг никого не заинтересовали. Курбатов, уходя из купе, забрал бумаги с собой. Ночью, лежа на верхней полке, когда все уже заснули, при колеблющемся свете восковой свечки в фонаре под потолком, раскрыл выписки. В пакете оказались перепечатанные на машипке несколько писем Алексея Курбатова из Ялтуровска, помеченные 1832, 1836 и 1841 годами. Письма сдержанные, как повесть о жизни людей, оторванных от семьи, от жизни. Ни слова жалобы, да жалобы и не могли проникнуть сквозь цензуру Третьего отделения.
А вот и еще одно письмо: «Родная Наташа!..» Так это же письмо к его невесте, к Наталье Михайловне Вяземцевой, объяснение той романтической истории, о которой глухо говорили у них в семье.
«Родная Наташа! Простите меня за смелость, однако мне думается, что иное обращение и невозможно.
Сквозь осторожные стены, просторы Сибири пронесут Вам мой единственный, а может быть, и последний подарок. Когда Вы были девочкой, Вы вынули из волос цветок ландыша и подарили его мне, и стал он знаком моего счастья и несчастья. Я отливал цветок ландыша из бронзы, вспоминая Вас. Вся жизнь моя шла рядом с Вашей, пока не оборвалось все известными Вам обстоятельствами.
Я люблю Вас, нас разделяют огромные расстояния, но сердце мое с Вами.
Ваш Алексей Курбатов».
1ихаил Иванович! Ты помнишь Владислава Курбатова? — Таким вопросом встретил Дубровин вошедшего к нему в кабинет Проворова.
Проворов не торопился с ответом. Он прошел в глубину кабинета, остановился у письменного стола. Дубровин указал ему рукой на кресло. Проворов сел. Годы не прошли бесследно, он погрузнел, время как бритвой сняло его русые волосы, поседели виски, исчезла торопливость и живость в жестах.
— Помнится, — продолжал Дубровин, — расстались вы с ним в тревожную для него минуту… Помнишь? Мы еще ему отправили материалы о его прадеде-декабристе… Последняя встреча с ним нашего человека…
— Помню, Алексей Федорович! — ответил с улыбкой Проворов. — Первое мое дело в ВЧК! Как же не помнить! Сколько же прошло с той поры? Четырнадцать лет! Ничего я о нем не слышал все эти годы. Вы, Алексей Федорович, мне потом сказали, что он избежал ареста… Больше ничего не знаю!
— Это хорошо, что помнишь!
— Мы о нем вспомнили или он о нас?
— Мы о нем как будто и не забывали! И я о нем помню, и ты не забыл. А мы с тобой забыли бы, напомнила бы вот эта папка. Открой и взгляни.
Обычная папка, в каких хранятся архивные дела. Сверху размашистая надпись фиолетовыми чернилами: «Хранить вечно».
— Это ваша рука, Алексей Федорович?
— Моя. Тогда же, этак через полгода, как он выбрался из штаба Колчака, мы получили сообщение, что он появился в Варшаве…
— От него сообщение?
— Нет! Мы прервали с ним связь… Он ничего нам не мог бы сообщить, если бы даже и хотел! Началась, как вы помните, война с пилсудчиками… Антанта выставила свой последний ударный отряд! Нам сообщили, что в окружении Пилсудского появился новый человек… Дежурный адъютант! Для польского штаба это было необычно. Русский эмигрант… Офицер… Курбатов! Я предложил Дзержинскому связаться с ним. Феликс Эдмундович ответил мне, что помощь от дежурного адъютанта будет незначительна. Однако посоветовал дело это поберечь… Поэтому я и сделал надпись: «Хранить вечно». Кончилась война… Он не вернулся!
Проворов настороженно спросил:
— Какой смысл вы вкладываете в слова «он не вернулся»?
— Никакого! — воскликнул Дубровин. — Я ничего о нем не знаю. Может быть, он не пожелал вернуться? Подпоручик, офицер… Наполовину поляк… Заметная родня в Польше! Он мог увлечься карьерой. В России он родился, но и Польша для него не чужая страна. Он вынужден был эмигрировать! Его заставил выехать в Европу Кольберг… А там? Там могло многое и перемениться…
