— Было письмо, — наконец сказала Валентина Ивановна, — даже не письмо, а записка.
— Вы ее прочитали?
— Не имею привычки интересоваться корреспонденцией, отправленной на имя других, — оскорбилась Валентина Ивановна. — Луцас вытащил клочок бумаги из конверта при мне — поэтому я и говорю, что не письмо, а записка…
— Обратный адрес не запомнили?! Все-таки вы достали письмо из ящика, держали конверт в руке, простое женское любопытство, от кого получает вести человек, живущий с вами под одной крышей.
— Обратного адреса не было, да и нашего — тоже. На конверте указывалось: «Яну Луцасу» — и все. Конверт опустили в наш ящик. Вот… Прочитал Ян записку, ушел к своему Клунникову, вернулся веселый и хмельной, как поется в песне. — Валентина Ивановна совсем справилась со своей растерянностью. Еще час назад женщина демонстрировала мировую скорбь, надломленность, а сейчас — удивительное спокойствие, рассудительность.
Туриев достал из кармана бумажник, вытащил из него записку, найденную в сорочке убитого.
— Этот почерк не напоминает тот, которым было написано имя Луцаса?
Валентина Ивановна скосила глаза на бумажку, потом взяла ее, поднесла близко к глазам, поджала губы. Прошло несколько секунд, пока она сказала:
— Разве запомнишь? Это ведь не лицо человека — буквы. Ничего сказать не могу. Может, тот почерк, может не тот.
— Ну хоть приблизительно не можете предположить, кто бы мог написать Луцасу?
— Ему не писали, и он не писал. Я же говорила, весь в себе. Иногда приглашал в помощники одного выпивалу: тот для Яна краски растирал, леса помогал ставить, когда Луцас расписывал панно.
Борис почувствовал знакомое напряжение: новый персонаж неразгаданной пока драмы — убийства Луцаса — предстал перед его внутренним взором: невзрачный человечишко с носом-сливой, со склеротическими прожилками на испитом лице.
— Как его зовут?
— Не имею счастья знать. — Лицо женщины порозовело, тени под глазами исчезли, и Борис отметил про себя, что красива, а портит ее злой взгляд и привычка поджимать губы, вокруг которых собираются морщинки.
— Описать его можете?
— Выше среднего роста, примерно, сорока лет, интересный.
— Слишком общо, Валентина Ивановна. Нарисуйте словами его портрет.
— Лицо тонкое, бледное, губы полные, брови, сросшиеся на переносице, лоб высокий, волосы прямые, зачесаны назад, слегка сутулится.
— А теперь еще раз повторите, только помедленнее, мы запишем. Не возражаете?
— Это благодарно — помогать работникам органов, — Валентина Ивановна, улыбаясь посмотрела на Грониса.
«Конечно, — подумал Борис, — отошла, теперь можно и глазки строить».
Когда словесный портрет знакомого был составлен, Туриев протрубил отбой. Прощаясь с Валентиной Ивановной, он проникновенно проговорил:
— Вы — художник, так описать человека, которого видели всего несколько раз!
— Я женщина, милый следователь.
Туриеву показалось, что лицо ее осветилось добром и участием.
Не один раз приходилось ему сталкиваться с таким явлением, когда человек, причастный в той или иной мере к расследованию преступления, поначалу ведет себя не совсем корректно, даже агрессивно.
Иной раз приходится затрачивать немало усилий, чтобы убедить его в логичности поступков следователя, в закономерности поисков, помогающих расследованию деталей. Не всегда такой поединок заканчивается победой, а вот Федорова все поняла. И это хорошо. И Борис рад ее поддержке.
В середине июля в Пригорске устанавливаются погожие дни. После дождливых мая и июня над городом раскидывается глубокое небо, веселое солнце посылает на землю благодатное тепло, щедро и пышно распускаются цветы.
Темнеет поздно, и предночное время заполнено каким-то особым серебристым отсветом дальних снегов, лежащих на могучих плечах гигантских вершин.
Утром домой из Риги позвонил Борис: прилетит завтра.
Вот хорошо! Сегодня — запись передачи с ее участием, завтра — выход в эфир. Посмотрят телевизионный журнал «Природа и мы» вместе.
Строгий усатый вахтер в вестибюле студии телевидения придирчиво оглядел ее, крякнул, расправив усы, спросил:
— К кому идете, дамочка?
— К режиссеру Феоктистову.
— Второй этаж, третья комната справа по коридору.
Режиссер сидел за столом перед ворохом бумаг и что-то искал в этой рукотворной горе. Он мельком бросил взгляд на Дроздову, продолжая ворошить бумаги. Но вдруг, как от толчка, поднял голову, с нескрываемым восхищением окинул взглядом стройную фигурку вошедшей женщины и неожиданно тонким голосом спросил:
— Вы ко мне?
— Если вы режиссер Феоктистов… Я Дроздова, вы меня вызвали по телефону.
— Да, да, вызвал. Только не я разговаривал с вами, а мой ассистент. — Феоктистов вышел из-за стола, протянул руку:
— Харитон Иванович. Можно — Тоша. Меня все так называют.
— Елена Владимировна Дроздова, — Елена невольно поморщилась, — режиссер явно находился в творческом экстазе: так пожал руку, что пальцы заныли.
— Извините, никак не могу соизмерить степень пожатия руки с моей, увы, физической силой. Присаживайтесь. Представьте, я ищу ваш текст. Редактор передачи заболел. Куда он дел ваше выступление? — Феоктистов принялся снова за ворох бумаг.
— Не надо искать, у меня есть экземпляр, — пожалела его Дроздова, — возьмите. — Она вытащила из сумки несколько страниц с машинописным текстом.
Феоктистов мельком взглянул на строчки, что-то пробормотал про себя и выбежал из комнаты. Появился он минут через пять.
— Отдал на машинку. Надо три экземпляра: один вам, два мне. Значит, будете рассказывать о Скалистом плато? Надеюсь, в текст заглядывать не собираетесь?
