Принято думать так же, что все «новорусские» живут в роскошных особняках за высокими заборами.
Опять-таки в отношении семьи Каховских это было неверно. Они занимали двухэтажную (впрочем — собранную из четырёх обычных) квартиру всё в том же доме, где когда-то Сергей Каховский жил с родителями, и не помышляя о карьере бизнесмена, «владельца заводов, газет, пароходов», как он шутил. Пароходов, правда, не наблюдалось, но заводов имелось аж три, и газета тоже была. Кстати, особняк в общем-то был — дача за городом, вполне соответствовавшая классическим представлениям о «новорусских». Но Каховские наезжали туда нечасто. Главе семьи не позволяли дела, Ирине — матери Вальки — тоже, а сам Валька не очень-то любил этот особняк. Кроме того, дел хватало и у него.
Принято думать ещё, что жизнь в «новорусских» семьях — это вечное непонимание отцов и детей, взаимная нехватка времени и всё такое прочее.
Но и это не касалось семьи Каховских…
…Размешивая ложечкой сахар в какао, Валька не без опаски прислушивался к тому, как отец подбирается к наиболее скользкой части разговора. При этом Валька делал вид, что всецело поглощён бокалом.
— И тогда он мне говорит, — Каховский-старший закинул ногу на ногу и прикурил, держа спичку внутрь кулака. Жена немедленно конфисковала сигарету и отправила в пачку, мимоходом затушив. — Хм… Ну так вот, тогда он мне говорит: «И, между прочим, Валентин тоже отсутствовал на этом занятии.» Я так удивился… Валентин, что ты на это скажешь?
— Дождик будет… — задумчиво произнёс Валька, глядя за окно. — Интересно, гроза уже, или ещё рано? Ма, у кого сказано про грозу в начале мая?
— Кхгм… — кашлянул Каховский-старший. Валентин сделал большие глаза и посмотрел на отца изумлённо:
— Папа?.. Извини, я задумался.
— И правильно сделал, — одобрительно кивнул отец. — До меня дошли слухи, что ты уже два месяца не посещаешь элективный курс по изобразительному искусству. Как это понимать, наследник?
— Но папа, — Валька захлопал ресницами, — это просто ошибка. Дело в том — ты же видел нашу аудиторию? — что там есть колонна… большая такая колонна, на ней ещё написано повыше «Серый+Ирок=LOVE»… так вот я просто сижу за этой колонной, и…
— Мой юный друг, — угрожающе сказал отец, — я великолепно знаю эту колонну. И по словам Якова Марковича, ты одиннадцатый, кто за ней сумел разместиться. Это есть прогресс, так как в дни моего детства она скрывала максимум двоих…
— Мгм, — вмешалась Ирина. Муж грозно посмотрел на неё и воинственно повторил:
— Да, двоих!!! Да и то — если прижаться потеснее…
— Мгм, — повторила жена. Валька с энтузиазмом подхватил:
— Папа, это же очень интересно! И к кому ты там… прижимался?
— Почему ты не был на элективке?! — раненым в подвздошье мамонтом взревел Каховский-старший. Сбавил тон и пожал плечами: — Ты же сам записался, даже настаивал…
Валька вздохнул и опять посмотрел за окно. Чему-то улыбнулся, пожал плечами:
— Настаивал… Пока у нас Игорь Игоревич вёл, я что, разве не ходил? Ходил, и рисовал, потому что было интересно. А сейчас просто скучно.
— Вообще-то Яков Маркович — известный художник, насколько я знаю, — сердито заметил отец, наливая себе кофе, который немедленно конфисковала и уничтожила жена. — Мне в этом доме что-нибудь можно?!
— Можно, — с глубокой убеждённостью кивнула Ирина. — Приносить деньги… А что до Якова Марковича — то он художник не только известный, но и независимый — рисует независимо от наличия таланта. Уж я-то в этом разбираюсь. В отличие от тебя.
— Вот-вот, — подхватил Валька обрадовано, — как начал разных Шагалов, Кандинских и Малевичей нам втюхивать…
— Остальные-то сидят — и ничего, — возразил Каховский-старший. Валька нагло заявил:
— У них вкуса нет, а я в маму, меня от этого тошнит. Да и потом — не все сидят, многие тоже бросили.
— Ну и ты бы ушёл, — сердито сказал отец. — Я что — против? Перевёлся бы ещё куда, но скрывать-то зачем?! Всякие разные жи… люди будут мне насчёт сына выговаривать…
— Прости, — искренне сказал Валька, — я честное слово как-то не подумал. Я же не рисовать бросил, а просто туда ходить, ну мне и казалось, что всё как надо.
— К Игорю ходил, что ли, домой? — сердито спросил отец. Валька посмотрел на него и отчётливо поправил:
— К Игорю Игоревичу, пап. Ходил. И не я один.
— Твой Игорь И… — начал Каховский-старший, но в этот момент вмешалась жена:
— У Тютчева, — сообщила она.
— Что? — не понял Каховский-старший.
— Про грозу в начале мая сказано у Тютчева, — пояснила ему жена.
— Это заговор, — объявил в пространство глава семьи. — Я голодный и усталый, мне не дают покурить, выпить кофе, и это — заговор… — он тяжело вздохнул и обратился к сыну: — Покажи, что нарисовал хоть за это время.
— Ага, сейчас! — Валька вскочил и взбежал по лестнице наверх.
— Ты чего насчёт Игоря? — тихо спросила Ирина. Сергей поморщился:
— Да ну его, дурака… Руки не подаёт, отворачивается… Сколько можно?!
— Он и в школе был принципиальный, ты что, не помнишь? — Ирина поморщилась, но не с неприязнью, а как-то странно.
— Дурак он был, что тогда, что сейчас.
— Если тебя это так волнует, сделай, чтобы его в школе восстановили.
— Он не вернётся, если узнает, что это я помог.
— За что его хоть выгнали?
— Отказался конкурс проводить с ребятами. На тему: «Почему мои родители должны голосовать на выборах?»… Давай, что там у тебя?
Это относилось к Вальке, который появился на лестнице, неся большую папку из темного пластика на «молнии». Вжикнув на ходу застёжкой, он достал и осторожно, почти ласково, пристроил на широкий подоконник листы специального картона — квадраты семьдесят на семьдесят сантиметров. Пряча за шутливостью волнение, объявил:
— Мини-вернисаж Валентина Сергеевича Каховского считаю открытым настежь. Критику не надо, только положительные отзывы. Опс.
Он откинул папиросную бумагу, подклеенную для сохранения рисунка к каждому листу. Каховский-старший недовольно нахмурился, но мать Вальки чуть откинулась назад и подняла левую бровь.
Широкими небрежными мазками — из тех, что дают ощущение реальности только на расстоянии, вблизи распадаясь на цветную мешанину — был написан на картоне мальчишка, летящий на воздушном змее: руки и ноги косым крестом, лицо полузакрыто притиснутыми ветром длинными волосами, но видна улыбка и восторженные глаза. Вокруг — только небо, пронзительно-чистое, безоблачное; солнца не видно, но всё пронизано его присутствием. На просвеченном насквозь змее вилась по кругу алая надпись:
