Валентина Васильевна остановилась и не спеша отвинтила пробку на пластиковой бутылочке. Но почему несколько раз в показаниях свидетелей упоминается либо велосипед, либо велосипедист? У нас ведь не Вьетнам, где этот вид транспорта встречается на каждом шагу. И не Дания, где их тоже немало. И все же нельзя исключать того, опять с тревогой подумала Рыбакова, что это разные велосипеды и между собой они никак не связаны.
Впереди возле одного из домов она увидела белые «Жигули» с открытым капотом и склонившегося над мотором подростка. Лысый, худенький, в огромных, не по размеру, шортах, он походил на вернувшегося недавно домой малолетнего узника концлагеря.
Услышав звук шагов, подросток обернулся.
— Здравствуй, Горохов!
Валентина Васильевна никак не думала, что так обрадуется, встретив одного из своих самых неразумных учеников. Паренек выпрямился и с удивлением уставился на Рыбакову.
— Здравствуйте…
А вот в голосе Горохова радости не чувствовалось.
— Занимаешься починкой своего скакуна?
— Занимаюсь.
— Разбираешься в этом деле?
— Ну, можно сказать. Отец мне время от времени помогает, конечно. Если на сложняк нарываюсь, — признался Горохов.
— Да, папа у тебя мастер на все руки. Кстати, он в велосипедах разбирается?
— Он во всем разбирается.
— У меня что-то с велосипедом случилось, можно будет ему показать?
— Не вопрос. Пригоняйте — починим. Мы здесь вот живем.
Паренек указал на ближайший дом.
— А не знаешь, у вас здесь никто велосипед не продаст? Мой уже совсем старенький.
— Смеетесь, Валентина Васильевна. Хороших велосипедов у нас на районе ни у кого нет. Депрессивный регион.
— Можно обычный дорожный. «Ласточка», там, или еще что-нибудь подобное.
— Не знаю, кто сможет вам продать. Мы на отшибе живем — без транспорта никак. Дядя Вася свой не продаст. Да он у него и старый совсем — ваш наверняка лучше. У бабки Наташи от внука велик оставался, так она его еще два месяца назад продала. До этого на нем дед ее рассекал. Ну, потом того, помер. Ей он ни к чему, она и продала. Я его сам хотел поначалу купить, а потом мне отец тачку подарил. Не новая, но бегает.
— А кому продала?
— Да, Максу Кисленко.
— Я его что-то не помню.
— Вы его не знаете. Он отсюда уехал, когда меня еще и в проекте не было, а потом в тюрягу загремел. Два месяца назад вернулся.
— А за что же он сидел?
— А, фигня! Хулиганка. Трешник впаяли. Говорят, подрался с кем-то.
— Кисленко, Кисленко… Он такой невысокий, полноватый…
— Не… Это не тот! Макс выше меня на полголовы и накачанный.
— Ему лет сорок?
— Я не знаю, наверное. У него весь лоб в морщинах и залысины большие. Дядька вроде неплохой. Только неразговорчивый. Я его как-то стал про зону расспрашивать, но даже двух слов из него не вытянул.
— Он один живет?
— Не, у него и мать жива, и отец еще ничего, крепкий.
— У него братья есть?
— Сестра только. Но она не здесь живет. Где-то на Севере. В Норильске, что ли.
— А может, еще у кого можно велосипед купить?
— Правда не знаю, Валентина Васильевна! Поспрашивайте. У Андрюхи Иванова велик есть. Но он у него весь расписной. Вы на такой и не сядете. Знаете что, зайдите к Приговым. Они, может, продадут — у них два велосипеда. Только они наверняка цену ломанут.
— Жадные, что ли?
— Как сто хохлов, — нетолерантно заметил подросток. — Вон их дом, в конце улицы. Предпоследний, под металлочерепицей. Спросите дядю Петю или Антона. Тетка Валя на эту тему с вами и говорить не станет.
— Дядя Петя мне ровесник?
— Не, постарше. Петр Семенович можете его звать.
— А Антону сколько лет?
— По-моему, тридцать пять. Может, чуть больше.
— Спасибо! Зайду. Если не продадут, то наверняка посоветуют к кому еще можно обратиться.
— Конечно! Дядя Петя тут всех знает.
— Василий Михайлович, почему вы молчите? — Карельский подпер голову рукой и с грустью посмотрел на Баталина.
С улицы через открытое окно в кабинет донеслись обрывки разговора двух женщин, проходивших мимо здания межрайонного отдела Следственного комитета. Они во всеуслышание обсуждали легкомысленное поведение мужа одной из них, который фигурировал в донельзя откровенной беседе чаще всего под кодовыми именами «мой кобель» и «твой гад».
Голоса приближались.
— Это какая Наташка? Дочка Говенкиных? — раздалось под окном визгливое контральто.
— Да, младшая ихняя. Сопля еще совсем, а уже сладу нету. Представляешь, Сашка Моряк говорит, что она на дискотеку без трусов и лифчика ходит.
— У них и старшая неизвестно от кого двоих пацанов нагуляла. Какая фамилия, такие и люди.
— Я эту шалаву как-нибудь поймаю и песка в ее письку по самые губы насыплю!
Разговор за окном постепенно начал стихать.
Карельский положил руки на столешницу и стал слегка постукивать по ней пальцами.
— Мы с вами, Василий Михайлович, уже полчаса здесь сидим и вперед не продвинулись ни на миллиметр в нашей беседе. Нет, вы, разумеется, может и дальше молчать, закон вам не запрещает, но вы разъясните нам сложившуюся ситуацию, если считаете, что мы вас зря задержали.
— А что говорить? Вон улик сколько.
— Сколько? — Следователь расстегнул на мундире нижнюю пуговицу и откинулся на спинку кресла. — Два обрывка расписки, что мы у вас во дворе нашли?
— Анонимка еще…
— Значит, вы признаетесь в убийстве Квасовой?
Баталин, глядя в сторону, молчал. На рубашке под мышками у него стали проступать большие темные пятна.
Особых симпатий Карельский к нему не испытывал — его раздражали тугодумы, но и особого отторжения фермер у него не вызывал. Он уже понимал, что такой человек мог пойти на преступление только по неразумению и без особой злобы.
— Василий Михайлович, вы же взрослый человек. Не мучайте себя.
— Не убивал я ее.
Фермер сжал кулаки. Кулаки были огромные. Говорили, что Баталин свободно ломает подковы и разрывает резиновые мячи. Глядя на его руки, Карельский готов был в это поверить.
— Хорошо. Будем разбирать завал постепенно. Откуда у вас во дворе взялись обгорелые обрывки расписки?
— Не знаю.
Следователь неторопливо открыл лежавшую перед ним папку и, достав оттуда два клочка бумаги, подвинул их на край стола.
— На одном из них фрагмент вашей подписи? Посмотрите внимательней.
— Чего смотреть — видел я эти бумажки уже.
— Так вы признаете, что на одной из них фрагмент вашей подписи?
