Звук собственного голоса, не пропавшего окончательно, вселил надежду.
— Нет! — уже отчетливей повторил Топпенау. Мысль работала лихорадочно и жадно. Слова полились потоком.
Да, он знал Больца. Да, он беседовал с ним о политике. Не он первым порвал с этим человеком, узнав его происхождение. Ни о какой Ителлидженс сервис речи никогда не шло и не могло идти. Больц не посмел бы! Что касается Инги Штраух -Да, он знал ее еще по Варшаве. Как журналистку. Поэтому помог ей потом, в Берлине. Она не вызывала сомнений. Может быть, он бывал излишне откровенен со Штраух в разговорах. Он готов это допустить. Но никакой информации он Штраух не давал! Это ложь! И Гауфу не давал. Чепуха! А насчет денег в швейцарских банках- Да, тут он виноват. Но хранение денег за границей объясняется семейными отношениями, и только. Он не хотел, чтобы жена знала о его личном капитале. Она потребовала бы положить эти деньги на ее счет. Тут долгая история. Граф фон Топпенау слишком долго зависел от капиталов жены, это наложило отпечаток на их отношения. Семейная жизнь давно стала для него источником страданий. Если бы не дети, он порвал бы брачные узы с безмерно властной. вообразившей, что имеет на него особые права, скупой и подозрительной женщиной. Чувство к ней давно ис сякло, уступив место ненависти. Вероятно, следователь знает, что граф Топпенау живет отдельно от семьи, проводящей большую часть времени в Вене. И он имел право на собственные деньги. Что же касается переводов из Нью-Йорка, то здесь явное недоразумение. Дело в том, что в свое время Топпенау одолжил большую сумму своему давнему знакомому графу Гюйну, который покинул дипломатическую службу в Варшаве.
Выслушав все эти слова Хабеккер произнес!
— Выходит, что вы захотите сотрудничать с красными, и запросить ставить вас в известность о вашей подлинной роли- Таким образом, вы были простой пешкой в игре. Это не снимает вашей вины, я повторяю, но может облегчить вашу участь, если вы поможете следствию выяснить некоторые детали дела. Это все, что я хотел сообщить... Свои показания вы дадите письменно.
Рассказ следователя ошеломил фон Топпенау.
Худшие предположения сбывались!
Кошмарные сны, преследовавшие графа пять долгих лет в дни сомнений и тревог, сбывались наяву. Кое в чем следователь был неточен. Но он знал о Больце, знал об их договоренности летом тридцать шестого года, знал о Лондоне, о переводах из Нью-Йорка и других деньгах! Значит, он знал все! Инга Штраух, находящаяся в гестапо больше месяца, наверняка не выдержала! Можно представить, что с ней делали!..
Граф фон Топпенау ощущал: тело покрыто липким потом. Голос не повиновался ему.
Но инстинкт самосохранения восставал против признаний.
Признания означали смерть.
Смерть.
Бесследное исчезновение того, что было графом Топпенау и не могло возникнуть и повториться уже никогда.
Все должно было остаться, а граф Эрих фон Топпенау исчезнуть.
Стать ничем.
Прахом.
Тьмой.
Немотой.
Горсточкой пепла в цинковой урне...
Граф фон Топпенау поднял голову.
Гюйн получил возможность вернуть эти деньги, когда находился в Лондоне. Перевод из Лондона мог вызвать подозрения. Поэтому Гюйн вернул эти деньги через Нью-Йоркский банк. Только и всего. Что же касается других вкладов, то они делались фон Топпенау лично. Это правильно, как правильно и то, что, выезжая из Германии, он не мог вывозить валюту. Эти деньги он действительно получал в Швейцарии. Но это всего-навсего его доля доходов от свинцовых рудников Чили. Ибо он, граф фон Топпенау, еще с тридцать второго года состоит в числе акционеров «Гейманинг компани оф Чили». Доходы не столь уж велики: компания вынуждена вести тяжелую борьбу с североамериканскими монополиями. Да, сокрытие денег является преступлением. Он, граф Топпенау, готов отвечать за это. Но он категорически протестует против попыток приписать ему чудовищные злодеяния! Штраух клевещет на него! Гауф тоже клевещет! Никакой Интеллидженс сервис, никакой Москвы! Все это грубая, подлая, гнусная ложь!
Хабекер слушал, не прерывая.
Это придало Топпенау уверенности.
Его голос постепенно окреп.
Вытирая пот, он даже позволил себе улыбнуться.
— Вас вводят в заблуждение, господин следователь! — заявил он. — Вас обманывают! На меня наговаривают, чтобы скрыть истинных виновников, если Штраух и Гауф преступники.
Настороженные глаза графа выискивали в лице следователя подтверждение робкой надежды на то, что ему верят.
И кажется, нашли: Хабекер хмурился.
— Когда Больц познакомил вас со Штраух? спросил Хабекер, листая бумаги.
— Ну, я не помню точно — обрадованный проблеском надежды, быстро сказал Топпенау и осекся - так остро сверкнули глаза Хабекера.
— Почему вы замолчали? Отвечайте!
— Но... Это нечестно! Вы ставите мне ловушки! Больц не знакомил меня со Штраух! — спохватился граф.
— Лжете! Только что проговорились и снова лжете! Так когда? В тридцать пятом? В тридцать седьмом? В тридцать девятом?
— Я протестую!
— Вы будете отвечать?
— Я отвечаю, но...
— Когда Больц познакомил вас со Штраух?
— Он меня не знакомил!
— Запутывая следствие, вы отягощаете свою вину! Больц был знаком со Штраух, и он познакомил вас. Когда?!
— Из факта их знакомства нельзя делать вывод, что я тоже был знаком со Штраух и что нас знакомил Больц; Это неверно!
— А кто вас познакомил со Штраух? Быстро!
— Но... Я не помню...
— Отвечайте на вопрос!
— Может быть, кто-нибудь из бывших сотрудников польского посольства...
— Кто именно? Где? Когда?
— Я сказал, что не помню.
— Вам придется вспомнить... Итак, вы утверждаете- Что из факта знакомства Больца и Штраух следует что Больц знакомил вас с Штраух!
— Да, утверждаю!
— А откуда вам известно, что Штраух?
— Но вы сами сказали
— Я этого не говорил! Вы опять лжете! Еще раз- когда Больц познакомил вас со Штраух? Учтите, нам все известно! Я лишь проверяю вашу искренность!
— Больц нас не знакомил!
Фон Топпенау понял, что рассчитывать на доверие нельзя: он уже едва не попал впросак, обманутый сочувственной миной следователя. Еще одна такая ошибка - и конец!..
Но, вступая в поединок с Хабекером, отметая обвинения, утаивая истину, фон Топпенау не мог совершить одного: перестать быть самим собой. С самого начала допроса он бессознательно заботился не о том, чтобы выиграть схватку, а только о том, чтобы вызвать сочувствие, расположить к себе, спасти жизнь. Ничего, кроме собственной жизни! Самого дорогого, что у него имелось.
Он чувствовал себя одиноким и покинутым.
