Смотритель станціи и конюхи почтительно обращались, по своимъ понятіямъ, съ дѣйствительно имѣющимъ значеніе кондукторомъ, но ямщикъ былъ единственное лицо, предъ которымъ они преклонялись и котораго боготворили. Какъ любовались они имъ, когда, взобравшись уже наивысокое свое сѣдалище, онъ медленно, не торопясь, надѣвалъ свои рукавицы, между тѣмъ какъ одинъ изъ счастливыхъ конюховъ, держа возжи, съ терпѣніемъ ожидалъ, чтобы онъ ихъ отъ него принялъ! А когда онъ щелкнетъ своимъ длиннымъ бичемъ и тронется въ путь, они его провожали побѣдоносными и продолжительными криками.
Станціи строются длинными и низкими зданіями изъ кирпичей, не соединенныхъ цементомъ, цвѣта грязи, высохшей на солнцѣ (adobes называютъ испанцы такіе кирпичи, а американцы сокращаютъ на dobies). Крыши почти безъ откоса, кроются соломой, которую накладываютъ сверху дерномъ или толстымъ слоемъ земли, отчего крыши прорастаютъ зеленью и травою. Въ первый разъ въ жизни пришлось намъ видѣть палисадникъ на крышѣ дома! Постройки состояли изъ гумна, конюшенъ на двѣнадцать или пятнадцать лошадей и домика съ комнатой для пассажировъ, гдѣ стояли лари для содержателей станцій и для одного или двухъ конюховъ. Домикъ былъ настолько низокъ, что легко можно было облокотиться о край его крыши, а чтобы войти въ дверь необходимо было согнуться. Вмѣсто окна было квадратное отверстіе безъ стеколъ, въ которое могъ пролѣзть человѣкъ. Пола не было, его замѣняла крѣпко утрамбованная земля, а печку — каминъ, въ которомъ и варили все необходимое. Не было ни полокъ, ни буфета, ни шкаповъ, въ углу стоялъ мѣшокъ съ мукой, а, прислонившись къ нему, два жестяныхъ почернѣлыхъ кофейника, одинъ жестяной чайникъ, маленькій мѣшечекъ къ солью и кусокъ ветчины.
Около двери этой берлоги, на землѣ стояла жестяная умывальная чаша, около нея ведро съ водою и кусокъ мыла, а на карнизѣ висѣла старая, синяя шерстяная рубашка, которая служила полотенцемъ собственно содержателю станціи и только двое могли бы посягнуть на нее: кондукторъ и ямщикъ, но первый не дѣлалъ это изъ чистоплотности, послѣдній же по нежеланію встать на черезчуръ короткую ногу съ ничтожнымъ содержателемъ станціи. У насъ было два полотенца, но, увы, они были въ чемоданѣ; мы (и кондукоръ) вытирались носовыми платками, а ямщикъ своими панталонами и рукавами. Въ комнатѣ около двери висѣла маленькая старинная рама отъ зеркала съ двумя кусочками зеркальнаго стекла въ углу; смотрясь въ этотъ разбитый уголокъ зеркала, вы видѣли себя съ двойнымъ лицомъ, изъ которыхъ одно возвышалось надъ другимъ на нѣсколько дюймовъ. У зеркала на шнуркѣ висѣла половина гребня, но я готовъ лучше умереть, нежели подробно описать эту древность. Онъ былъ, надо полагать, временъ царя Гороха и съ тѣхъ поръ не видалъ, что значитъ чистка.
Въ одномъ углу комнаты стояло нѣсколько винтовокъ и другого оружія; тутъ же была труба и всѣ охотничьи принадлежности. Смотритель станціи носилъ панталоны изъ грубой деревенской матеріи, обшитыя сзади и вдоль штанины оленьей кожей, какъ обыкновенно дѣлаютъ для верховой ѣзды, такъ что они были удивительно оригинальны, наполовину темно-синія и наполовину желтыя. Штанины были заткнуты у него въ высокіе сапоги, каблуки украшены большими испанскими шпорами, которыя при каждомъ шагѣ звенѣли своими цѣпочками; у него была огромная борода и усы, шляпа съ широкими опущенными полями, синяя шерстяная рубашка; подтяжекъ, жилета и сюртука, онъ не носилъ; въ его кожаной кабурѣ за поясомъ былъ большой морской револьверъ, а изъ-за сапога торчалъ роговой черенокъ кривого ножа. Обстановка домика была незатѣйлива и немногочисленна. Качалки, кресла и дивановъ здѣсь не было, ихъ замѣняли два треногихъ стула, сосновая скамья въ четыре фута длины и два пустыхъ ящика изъ подъ свѣчей. Столомъ служила жирная доска на подпоркахъ, а скатерти и салфетки отсутствовали, да ихъ даже и не требовалось. Испорченное жестяное блюдо, ножикъ, вилка и жестяная кружка составляли приборъ каждаго, но у кучера, кромѣ того, было фаянсовое блюдце, которое когда-то видѣло лучшее время. Конечно, эта важная персона сидѣла на первомъ мѣстѣ. На столѣ одно не соотвѣтствовало общей сервировкѣ и рѣзко бросалось въ глаза, нѣмецкаго серебра судокъ, исцарапанный, согнутый, но всетаки онъ былъ до того не на мѣстѣ, что походилъ на изгнанника-короля, сидящаго въ рубищѣ между варварами, хотя величіе его прежняго положенія внушаю уваженіе всѣмъ и каждому. Въ судкѣ оставался всего одинъ графинчикъ, но и тотъ безъ пробки съ разбитымъ горлышкомъ, засиженный мухами съ очень малымъ количествомъ уксуса, въ которомъ замариновано было нѣсколько десятковъ мухъ, лапками вверхъ и какъ бы оплакивающихъ свое положеніе.
Смотритель станціи взялъ черствый хлѣбъ, величиною и формою напоминавшій кругъ сыра, отрѣзалъ нѣсколько ломтиковъ, нарѣзалъ каждому по кусочку ветчины, которую только умѣніе опытныхъ рукъ ловко нарѣзать доставляло зубамъ кое-какъ справиться съ этой обыкновенной пищей американскаго солдата, но которую на этотъ разъ и Штаты не рѣшались пріобрѣсти, почтовое же вѣдомство купило ее по дешевой цѣнѣ для прокормленія пассажировъ и своихъ служащихъ. Мы, можетъ быть, наткнулись на такую ветчину (обреченную войску) гдѣ-нибудь дальше въ степяхъ, а не именно тамъ, гдѣ я ее описываю, но главное то, что мы на такую дѣйствительно наткнулись — это вещь неоспоримая.
Потомъ онъ налилъ намъ питье, которое назвалъ «slumgullion», но прозвище это было неудачное. Питье, правда, имѣло претензію на чай, но въ немъ было много лишняго: грязныя тряпки, песокъ, старая свиная корка, такъ что трудно было обмануть опытнаго путешественника. Не было ни сахару, ни молока, ни даже ложки, чтобы помѣшать эту смѣсь.
Мы не могли ѣсть ни хлѣба, ни ветчины и не въ состояніи были пить «slumgullion», и когда я посмотрѣлъ на несчастный уксусный судокъ, то вспомнилъ анекдотъ (очень, очень старый) о путешественникѣ, сѣвшемъ за столъ, на которомъ поставлены были скумбрія и банка съ горчицей; онъ спросилъ хозяина, все ли это. Хозяинъ отвѣтилъ:
— Все! Помилуйте, да тутъ скумбріи достаточно на шесть человѣкъ.
— Но я не люблю скумбріи.
— Ну, такъ покушайте горчицы.
Прежде я находилъ этотъ анекдотъ весьма хорошимъ, но теперь мрачное сходство съ нашимъ положеніемъ лишило его всякаго юмора въ моихъ глазахъ.
Завтракъ былъ передъ глазами, но ѣсть его мы не рѣшались.
Я понюхалъ, попробовалъ и сказалъ, что буду лучше пить кофе. Хозяинъ въ изумленіи остановился и безмолвно на меня смотрѣлъ. Наконецъ, когда онъ пришелъ въ себя, то отвернулся и какъ бы совѣтуясь самъ съ собою о такомъ важномъ дѣлѣ, прошепталъ:
— Кофе! Вотъ такъ-такъ, будь я пр…ъ!
