Иы ѣсть не могли, сидѣли всѣ за однимъ столомъ и разговора правильнаго между конюхами и пастухами не было, а перебрасывались они между собою отрывочными фразами въ одной и той же формѣ, всегда грубо-дружественной. Сначала новизна и бытовая оригинальность ихъ способа излагать мысль меня интересовали, но со временемъ однообразіе ихъ прискучило. Разговоръ былъ:
— Передай хлѣбъ, ты, хорьковый сынъ! — Нѣтъ, я ошибаюсь, не «хорьковый», кажется, оно было хуже, да, я вспоминаю, оно дѣйствительно было хуже, но точнаго выраженія не помню. Впрочемъ, оно не важно, такъ какъ во всякомъ случаѣ оно не печатное. Благодаря только моей необычайной памяти, я не забылъ, гдѣ пришлось мнѣ въ первый разъ услышать сильныя и для меня совсѣмъ новыя, мѣстныя выраженія въ западныхъ степяхъ и горахъ.
Мы отказались отъ завтрака, заплатили каждый по доллару и вернулись на свои мѣста въ дилижансѣ, гдѣ нашли утѣшеніе въ куреніи. Тутъ въ первый разъ почувствовали мы нѣкоторое разочарованіе. Здѣсь же пришлось намъ разстаться съ чудною шестеркою лошадей и замѣнить ее мулами. Это были дикія мексиканскія животныя и надо было человѣку стоять передъ каждымъ изъ нихъ и крѣпко держать, пока кучеръ надѣвалъ перчатки и устраивался на козлахъ, когда же, наконецъ, онъ бралъ возжи въ руки и конюха, при условномъ знакѣ, быстро отскакивали, карета выѣзжала со станціи какъ бы ядро, выпущенное изъ пушки. И какъ эти бѣшеныя животныя летѣли! Это былъ какой-то неутомимый и неистовый галопъ, ни разу не уменьшавшійся ни на минуту въ продолженіе десяти или двѣнадцати миль, пока мы снова не подъѣзжали къ станціи.
Такъ летѣли мы весь день. Къ двумъ часамъ дня лѣсная полоса. окаймляющая Сѣверную Платту и обозначающая поворотъ ея въ обширную гладкую степь, стала видна. Къ четыремъ часамъ мы переѣхали черезъ рукавъ рѣки, къ пяти часамъ проѣхали Платту и остановились въ Фортъ-Кіерне, ровно черезъ пятьдесятъ шесть часовъ, какъ выѣхали изъ Сентъ-Же. Сдѣлано триста миль!
Такъ путешествовали на великомъ материкѣ лѣтъ десять или двѣнадцать тому назадъ, и только горсть людей позволяла себѣ мечтать, что, Богъ дастъ, доживутъ и они до того времени, когда въ этой мѣстности проведутъ желѣзный путь. Дорога проведена и при чтеніи въ газетѣ «Hew-York Times» о нынѣшнемъ способѣ путешествія по той же самой мѣстности, которую я теперь описываю, картинно выступаютъ въ моей памяти тысячи странныхъ сравненій и контрастовъ съ нашимъ прошлымъ путешествіемъ. Я едва могу понять новое положеніе вещей.
Путешествіе по континенту.
Въ 4 ч. 20 м. пополудни, въ воскресенье, выѣхали мы со станціи Омага на западъ, чтобы совершить нашу длинную поѣздку. Черезъ нѣсколько часовъ пути объявили намъ, что обѣдъ готовъ — «событіе», весьма интересное для тѣхъ изъ насъ, кто еще не вкушалъ обѣда Пульмана въ гостинницѣ на колесахъ; итакъ, перешедши изъ нашего спальнаго вагона въ слѣдующій, мы очутились въ столовой. Первый обѣдъ этотъ былъ для насъ настоящимъ праздникомъ. И хотя намъ пришлось въ продолженіе четырехъ дней здѣсь и обѣдать, и завтракать, и ужинать, общество наше не переставало любоваться и восхищаться превосходнымъ устройствомъ и удивительнымъ комфортомъ. На столахъ, покрытыхъ бѣлоснѣжною скатертью и украшенныхъ приборами изъ чистаго серебра, прислуга (негры), бѣгающая взадъ и впередъ, одѣтая вся въ безукоризненно бѣлое, ставила кушанье какъ бы по волшебству. Самъ Дельмоникъ не краснѣлъ бы за такой обѣдъ; впрочемъ, въ нѣкоторомъ отношеніи было бы трудно этому замѣчательному артисту услѣдить за нашимъ меню; въ дополненіе такому перваго разряда обѣду мы имѣли еще свое: козій филей (тотъ, кто никогда не ѣдалъ этого, въ жизни не ѣлъ ничего хорошаго), форель изъ прелестныхъ нашихъ горныхъ ручейковъ и отборные фрукты и ягоды и ко всему (не продаваемый нигдѣ sauce piquant) нашъ ароматный и придающій аппетитъ степной воздухъ! Вы можете быть увѣрены, мы всѣ отнеслись съ должнымъ вниманіемъ ко всему, заливая ѣду стаканами искрящагося вина, въ то же время пробѣгали мы тридцать миль въ часъ, сознавая, что быстрѣе жить было немыслимо. Однако, мнѣ пришлось отказаться отъ этого мнѣнія, когда черезъ два дня мы въ 27 минутъ дѣлали 27 миль и шампанское, налитое въ стаканахъ до краевъ, не проливалось. Послѣ обѣда мы удалились въ нашъ салонъ-вагонъ, и такъ какъ это былъ канунъ воскресенія, то предались пѣнію старинныхъ гимновъ: «Слава Господу Богу» и т. д. «Сіяющій Берегъ», «Коронованіе» и такъ далѣе, мужскіе голоса пріятно и нѣжно сливались съ женскими въ вечернемъ воздухѣ, между тѣмъ, поѣздъ нашъ со своими огненными, ослѣпительными глазами, красиво освѣщая даль степей, быстро мчался въ ночной тьмѣ по пустынѣ. Легли мы спать въ роскошныя постели, спали сномъ праведнымъ до другого утра (понедѣльникъ) и проснулись въ восемь часовъ, какъ разъ въ то время, когда проѣзжали черезъ Сѣверную Платту; триста миль отъ Омага пятнадцать часовъ сорокъ минутъ въ пути.
Еще ночь, проведенная поперемѣнно, то бурно, то покойно; наконецъ, настало утро; снова радостное пробужденіе, снова прелесть свѣжаго вѣтерка, созерцаніе обширныхъ пространствъ, ровныхъ полянъ, яркаго солнца и необозримыхъ пустынь, а воздухъ до того изумительно прозраченъ, что деревья, отстоящія на три мили, кажутся совсѣмъ близко. Мы опять облеклись въ полуодѣтую форму, полѣзли наверхъ летѣвшаго экипажа, спустили съ крыши ноги, покрикивали иногда на нашихъ бѣшеныхъ муловъ только ради того, чтобы видѣть, какъ они, пригнувши уши назадъ, бѣжали еще шибче; привязавъ шляпы къ головамъ, чтобы волосы не развѣвались, мы бросали жадные взоры на широкій міровой коверъ, разстилающійся передъ нами, боясь упустить что-нибудь новое и неизвѣстное. Даже теперь пріятная дрожь пробираетъ меня при одномъ воспоминаніи о тѣхъ прелестныхъ утрахъ, когда радость жизни и какое-то дикое сознаніе свободы волновали кровь мою!
Спустя часъ времени, послѣ завтрака, мы увидѣли первую степную собаку, первую дикую козу (антилопу) и перваго волка. Какъ мнѣ припоминается, то этотъ послѣдній и есть каіотъ (cayote) дальнихъ степей, и если дѣйствительно я тогда не ошибся, онъ не былъ ни красивымъ, ни симпатичнымъ животнымъ; впослѣдствіи я хорошо изучилъ эту породу и могу говорить о ней самоувѣренно. Кайотъ длинный, худой, жалкій и безпомощный на видъ, съ волчьей сѣрой шкурой, съ довольно пушистымъ хвостомъ, всегда опущеннымъ, что придаетъ животному несчастный видъ, глаза его безпокойные и злые, а морда длинная, острая, съ легко-приподнятою верхнею губою, изъ подъ которой виднѣются зубы. Онъ имѣетъ хитрый и увертливый видъ, всегда голоденъ и представляетъ собою аллегорическую эмблему нужды, нищеты, одиночества и неудачи. Самое ничтожное животное презираетъ его, онъ до того боязливъ и трусливъ, что оскаленные зубы хотя и придаютъ ему свирѣпый видъ, но самъ онъ весь какъ бы извиняется передъ вами. Притомъ онъ крайне глупъ, слабъ, жалокъ и ничтоженъ. При видѣ васъ онъ приподнимаетъ верхнюю губу, скалитъ зубы и тихонько сворачиваетъ съ направленія, котораго держался, наклоняетъ немного голову и бѣжитъ легкой походкой черезъ шалфейный кустъ, поглядывая по временамъ на васъ черезъ плечо, пока не удалится внѣ ружейнаго выстрѣла, и тогда останавливается и спокойно смотритъ на васъ; такое обозрѣніе онъ повторяетъ черезъ каждые 50 ярдовъ, и мало-по-малу его сѣрая шкура сливается съ сѣрымъ цвѣтомъ шалфейнаго куста, и онъ пропадаетъ. Все это онъ продѣлываетъ, если вы остаетесь спокойнымъ, но если вы угрожаете ему, то онъ обнаруживаетъ большое увлеченіе своимъ путешествіемъ, моментально наэлектризовываетъ свои ноги и такъ скоро мчится, что пространство между нимъ и вами непомѣрно увеличивается, а вы, не успѣвая сдѣлать прицѣла, приходите къ тому убѣжденію, что только развѣ одна молнія можетъ догнать его. Но если вы спустите на него борзую собаку, то испытаете большое наслажденіе, особенно если собака эта самолюбива и пріучена къ быстротѣ.
