Лиандри была художницей, ваятелем, автором и всеми его героями одновременно. Все то, что Ланн знавал о ней ранее, никак не вязалось с ее ошеломляющим умением творить. Она беззастенчиво торговала своей красотой, но ее разум был далек от греха. Той малышкой, что он увидел в окне, была Лиандри: дитя, чересчур смышленое для своих лет, которого словно в насмешку научили распутству.
И эта девочка сейчас таяла и исчезала.
— Хватит, — шепнул он.
Но было уже поздно. Лиандри стала снежной королевой из его сна.
Несколько рефиайтов стояли неподалеку, странно щурясь и не решаясь приблизиться. Ланну не нужно было обороняться: Вираго ослепила их, своих недавних друзей. Ее глаза ярко горели, разгоняя тьму, будто Лиандри носила серьги ульцескора, кожа сделалась белее инея, уста посинели, как у мертвой. Ланну хотелось надеяться, что она всего лишь переусердствовала, охладив сама себя, но он знал, что это неправда. Ее лазоревый взгляд блуждал, ни на чем не задерживаясь; Лиандри чувствовала себя как человек, который только проснулся и не может понять, где находится. Ведьмы платят высокую цену за владение темным искусством, и она включает не только отказ от страстной любви.
Ему оставалось только одно. Ланн вытащил клинок и вонзил его в центр ледяного пятна, расползавшегося по стене, будто скверна. Снежный город осыпался белой пылью, слух потревожил странный шум, похожий на далекий раскат грома, стена Грани содрогнулась, хотя удар мечом был для нее сродни булавочному уколу. Ланн не привык мыслить в широких масштабах, в его сознании существовал лишь он сам, место, что он мог назвать домом, и скудная горстка избранных вроде Анцеля и Летиции ди Рейз. Остальной мир явно не стоил того, чтобы за него переживать.
Я должен выбраться.
По стене, отделявшей людей от богов, зигзагами побежали трещины: сначала мелкие, как паучьи нити, затем все шире и шире. Они множились и увеличивались с потрясающей скоростью, и разрушение быстро достигло катастрофических размеров. Сообразив, что к чему, Ланн схватил в охапку Лиандри и бросился прочь от стены. Он едва успел накрыть ее своим телом, когда воздух наполнился оглушительным звоном, а место, где они стояли, осыпало смертоносным дождем из осколков.
Ульцескор приподнялся на локтях: до него долетели звуки и запахи внешнего мира. Он вдохнул полной грудью, огляделся с замирающим сердцем и свободно выдохнул, испытав огромное облегчение. Он вернулся домой.
Лиандри лежала на спине и равнодушно смотрела в рассветное небо. Она не разделяла его эмоций. Ланн убедился, что ведьма не пострадала при обвале, а затем обернулся. Стена рухнула, но стеклянный город стоял как ни в чем не бывало, а над ним в смоляном облаке мерцал астральный поток.
Говорят, что Мана — это глубокая пучина, огромная яма, в которой нет ничего, кроме мрака: могильной, безупречной черноты. Такой тьмы нет в нормальном мире, где луна и звезды укажут дорогу одинокому путнику, где в далеком окне горит, колыхаясь от ветра, огонек свечи. И эта тьма, которой не место в этом мире, в этой истории, скопилась в туче над ангельским городом.
Столкнувшись с чем-то ужасным, не спеши к нему прикасаться. Не толкай дверь, когда не готов встретить за ней смерть. Если боишься, укройся плащом и закрой глаза. Увидишь демона — беги со всех ног: туда, где найдешь защиту. Но что, если спасения не существует?
Со всех сторон ударил свет. Ланн был ослеплен, оглушен, потерял ориентировку в пространстве. Вскоре образы начали возвращаться, но как-то медленно, неуверенно, словно деревья позабыли, где раньше стояли, а трава запамятовала, в какую сторону ей следует расти. Ульцескор уперся ладонями в землю, отчаянно моргая. Его мутило. Он смог поднять голову лишь спустя минуту.
Сиреневый рассвет поглотила ночная темень. Ланн не видел даже собственных ладоней, поднесенных к глазам, и реальность была такова: во всем мире, на все времена воцарился межесвет.
ПЕСНЬ 7. Пепел
У нищих только две дороги — в воры или шлюхи. Вся родня была в деле: братья избавляли горожан от лишнего золота, обчищая карманы и срезая кошельки, старшая сестра успешно торговала собой на улице. Мать была слишком стара и неповоротлива для первого или второго, поэтому ей ничего не оставалось, как попрошайничать.
Все это было грязно, как и любая честная работа, доступная девушке из низов, а она не хотела иметь с грязью ничего общего. Она почти ничего не ела и мало двигалась. Дни и ночи она лежала у пьедестала одинокой статуи на вершине скалы, обдуваемой семью ветрами. Никто не интересовался, где она пропадает, никто не радовался ее возвращению. Пока она отсутствовала, дома было на один рот меньше. Вдобавок она не приносила дохода, так что лучше, если бы ее не стало совсем. Все это понимали. Никто никого не упрекал.
Человек из белого камня знал ответы на все вопросы, и он отвечал, только на неизвестном языке. Иногда он сходил со своего постамента, садился рядом и показывал ей древние книги, хотя она не умела читать. Чтение было высоким искусством, недоступным для таких, как она. Он мог ласково посмотреть на нее и даже погладить по щеке. Эти знаки внимания делали ее счастливой, но она не позволяла себе мечтать о большем. По сравнению с ней он был огромен. То, что в нем, было огромно.
А потом его сровняли с землей. Кто-то разломал статую, оставив одни лишь обломки, темные и поросшие мхом, как будто они покоились здесь не одно десятилетие, словно белого человека никогда и не было — на этой скале, в ее жизни. Можно совершить убийство и виртуозно замести следы, но память так легко не сотрешь.
Она знала, кто убил его. Она знала, по какой причине. И в своем горе, в припадке неслыханной дерзости она поклялась сотворить то, что невозможно разрушить. И это оружие, в конце концов, уничтожит самих богов.
Глава 24
(Шадрен)
Он спал крепчайшим сном младенцев и мертвецов и грезил о том, как исполинская птица с металлическими крыльями наполняет его комнату порывами ветра. Он раскидывал руки и смеялся, когда его омывал очередной воздушный поток. Он был счастлив, потому что прикоснулся к настоящему волшебству, смог вдохнуть его и потрогать руками; тому волшебству, от которого он раньше защищался.
Настойчивый стук в крышку гроба положил конец этим блаженным видениям. Королева Альдолиса была взволнована и запыхалась от быстрого шага. Ее объяснения были короткими и обрывочными:
— Грань разбилась. Нам нужно идти.
И теперь они шагали по бесконечному коридору вдоль ряда расписных колонн, и Морвена несла факел, держась как можно ближе к стене. Пахло чем-то едким и неприятным, туманившим сознание, хотя по пути Шадрен не увидел ни одной кадильницы и не представлял, откуда исходит запах. Он принюхался: возможно, это был ирий, открывающий двери в сказочную страну. Экзалторы при их доходах и нервной работе часто прибегали к дорогостоящим средствам утешения, и он пробовал этот наркотик раз или два после смерти Идрис. Утешиться ему не удалось.
Слантья под низко надвинутым капюшоном тихо напевал себе под нос, пока Морвена, подчеркнуто мрачная и безмолвная, не глянула на вампира так, что он сразу замолчал. Шадрен тем временем разглядывал древние фрески, которыми пестрели стены. Краски кое-где выцвели и облупились от времени, свет факела выхватывал из тьмы только малую часть изображений, и экзалтор долго не мог понять, о чем именно рассказывает та или иная картина. Сражения? Восхождения героев? В какой-то момент пламя высветило одну из сцен, не допускающую двоякого толкования, и у Шадрена мигом взмокли ладони, а во рту разлилась горечь. Не оставалось никаких сомнений: на этих фресках мертвые охотились на живых.
Морвена перебросила факел в другую руку, и экзалтору стало ясно, отчего она боялась сделать шаг в сторону. За первым рядом колонн виднелся второй, за ним третий и так далее; они находились в еще одном зале, не имеющем реальных границ, очередной ловушке для разума. Шадрен не подозревал, сколько они прошли, и тем более не представлял, сколько еще осталось — здесь напрочь стиралось ощущение времени, а одурманенный мозг отказывался считать шаги. Он думал о чем-то постороннем, когда мрачное безмолвие пустого зала потревожил звук далекого гонга. Медный звон не потонул в тишине, а наоборот, становился громче и громче. Экзалтор почувствовал, как под ним содрогается земля. Сканла-Кай когда-то научила его, что нет в мире наказания страшнее, чем пытка звуком, и он поспешно зажал уши ладони. Морвена остановилась. Сквозь нарастающий гул он едва расслышал ее слова.
