были сердиты, с опаской смотрели на чужаков, будто ожидая от них какого-то подвоха, и быстро шмыгали в переулки и подворотни. Так что и дороги спросить было не у кого. Пока, наконец, путешественники не набрели на открытую лавку булочника. Сам булочник – угрюмый дядька с грустно обвисшими усами и в перепачканном мукой фартуке как раз выгружал на прилавок свежеиспеченные ватрушки – сдобные, румяные, духовитые.
Груша втянула носом воздух, порывшись, вынула из кармана мелкую монетку и протянула ее булочнику: «Как пахнет вкусно. Дайте пару ватрушек, пожалуйста.» И дружелюбно улыбнулась.
Дальше произошло нечто странное и непонятное. Булочник, и так неприветливый, вдруг резко побледнел, выронил поддон с ватрушками и, скривившись, будто от зубной боли, упал на землю и покатился вниз по улице, охая на ухабах булыжной мостовой. Следом за ним золотистыми солнышками запрыгали по булыжникам мостовой ватрушки. Путешественники замерли, разинув рты от удивления.
Катящийся по улице булочник грохот производил оглушительный. На его вопли распахивались окна, а из открывающихся дверей выбегали люди. Вооружившись дубинками, пиками, а то и кольями из ограды, они обступили путешественников со всех сторон. Суровые выражения их лиц добра не предвещали. Самые отчаянные накинулись на чужаков, повалили, скрутили, плотно завязали рты цветными платками. А затем, мычащих и упирающихся, заперли в подвале городской ратуши.
Горожане оказались скоры на расправу, поэтому в подвале спутники провели всего одну ночь. Уже рано утром их вывели на спешно сооруженный на городской площади помост. Толпа горожан, безмолвная, мрачная и угрюмая, как осеннее небо, окружала его со всех сторон.
Серьезный глашатай окинул преступников пренебрежительным взглядом, развернул свиток и, прочистив горло, приступил к чтению.
«Девятого числа месяца зеленых яблок сего года чужаки вторглись в наш город и совершили самое страшное преступление – …» Глашатай выдержал трагическую театральную паузу: «смех.» Путешественники изумленно переглянулись. «А посему город приговаривает их к зашиванию ртов и пожизненному изгнанию из города.»
Толпа горожан одобрительно загудела. У Аристарха волосы встали дыбом. Приподнятую ими шляпу мигом унесло ветром. До спутников начал доходить смысл повсеместно виденного ими в городе изображения – перечеркнутого улыбающегося лица. Несчастные горожане были обречены никогда не улыбаться и не слышать даже детского смеха. Стоило лишь ребенку по детскому неразумению радостно улыбнуться при виде матери, как бедная женщина немедленно валилась на землю и начинала кататься. Поэтому детей в городе учили быть серьезными с раннего детства, никогда не балуя улыбками.
Чтобы не спровоцировать у жителей городка случайный смех, развлечений в нем не было. Совсем. Ни качелей, ни каруселей, ни народных гуляний, ни городских праздников. Бродячие цирки и театры к городку не подпускали и на пушечный выстрел.
Самое удивительное состояло в том, что покидать это проклятое место люди не торопились. Ведь если развлекаться нельзя, то что остается? Правильно, работать. Город процветал. Даже самый захудалый дом мог похвастаться облицованным дорогим камнем или глазурованной плиткой камином, добротной дубовой лестницей и резными наличниками. Не было только радости.
Глашатай отступил несколько шагов назад по помосту, пропуская еще одного человека. Это был лекарь. На принадлежность к профессии указывали скрещенные кости и череп, изображенные на его длинном кожаном фартуке. Вслед за невозмутимым лекарем следовал столь же невозмутимый ученик лет 12-ти с подносом в руках. На нем аккуратно были разложены тонкие иглы, прямые и крючком, прочные иглы из животных жил, ножницы и склянка с кукурузным спиртом для обеззараживания и анестезии. Лекарю не часто приходилось заниматься такой работой, все же глупцы в город забредали редко. Но человеком лекарь был законопослушным, а потому готовился приступить к делу.
Вперед неожиданно выступил Аристарх. Гневно сверкая глазами, он жестами показал, что хочет что-то сказать. Лекарь и глашатай переглянулись. Последнее слово приговоренного – святое дело. Особенно, если слово действительно может стать последним из-за зашитого рта. Отказать приговоренному было нельзя. А дабы он не думал засмеяться, у горла говорящего следовало держать нож. Нож держал лекарь, глашатай осторожно развязывал платок. Аристарху было не до смеха.
«Дайте мне большую красную луковицу,» – обратился он к спутникам, вытаращившим глаза от изумления. – «И пару репок. Скорее.» Все без исключения проводили поданное Аристарху недоуменными взглядами.
Тот, ни слова больше не говоря, вдруг подкинул луковицу вверх, следом за ней взлетела желтая репка, потом вторая. Овощи заходили у Аристарха в руках, словно заговоренные: вверх – вниз, из одной руки в другую. Горожане разинули рты. Первым прыснул ученик лекаря. Смешок вырвался у него непроизвольно. Опомнившись, мальчик в испуге зажал рот двумя руками. Но было поздно. Лекарь уронил нож и согнулся пополам. Потом залился радостным смехом трехлетний малыш, сидящий на руках у матери. Следом еще и еще дети. А Аристарх продолжал жонглировать овощами.
Через несколько минут на площади происходило невообразимое. Глашатай, лекарь и его ученик уже скатились от смеха по помосту. В толпе горожан там и тут начинались беспорядочные свалки. С треском сталкивались лбы, летели искры из глаз. А дети продолжали смеяться.
Тут уж путешественники не сплоховали. Спешно развязав друг другу рты и руки, они попрыгали с помоста и дали деру вон из проклятого города.
«Аристарх, ну ты голова!» – на бегу восхищался дед Богдан. – «Пропали бы без тебя ни за грош. Точно говорю, пропали бы.»
Быть олухом совсем не плохо. Никто не воспринимает тебя всерьез, не возлагает никаких надежд, не дает ответственных поручений и не требует немедленно повзрослеть. Ты просто плывешь по течению, словно непотопляемое, высохшее добела собачье дерьмо в ручье, кружишься в водоворотах, огибаешь валуны, барахтаешься в прибое. Олухи, как правило, дружелюбны, послушны и неагрессивны. Обидеть их рука не поднимается. А сами они тем более в драку не полезут. Однако по глупости и безалаберности натворить бед олухи могут немало.
Особенно, если это Олух Царя Небесного. Трехметрового роста, с руками, напоминающими кувалды, любознательный и ласковый, будто теленок, Олух бродил по земле уже давно. То его видели складывающим пирамидки из камней на морском берегу, то гоняющим гусей на пруду, то ловящим ветер в ущелье среди скал. Природный энтузиазм не позволял Олуху сидеть без дела, но дела попадались сплошь хоть и масштабные, но какие-то бессмысленные. Царь Небесный отпустил своего Олуха восвояси и не приглядывал за ним ни единым глазом.
Люди Олуха почему-то не любили. Был он безобиден, но до того неловок, что какое дело ему не поручи, все пойдет наперекосяк. Стоило ему показаться на окраине какого-нибудь села, как сельчане, собравшись, немедленно начинали кидать в него камнями,
