уютно. Где у них может быть оружие? У входа стволом к стене, оббитой шкурой, стояло ружье — тульская вертикалка двенадцатого калибра, совсем еще новенькая, не оцарапанная, в конце этой же стенки, в углу, находилось второе ружье, так же носом к твердому приставлено, под ружьем тяжелой пулеметной лентой изогнулся патронташ. Набит был патронташ до последнего деленьица: из каждой ячейки торчал задник гильзы с блестящим непробитым капсюлем.
В стенку у входа, где стоял Балакирев, был всажен охотничий нож — магазинный, какие продают только по охотничьим билетам. Где еще есть оружие и какое оно? Взгляд Балакирева скользнул по полу, по стенкам, в один угол, в другой. Рядом с Мякишем ничего не было, с форсистым Бюллетенем тоже ничего не было. Балакирев кашлянул в кулак.
— Чего ж на приветствие-то не отвечаете? Негостеприимно.
Мякиш шевельнулся грузно, в распахе рубашки показалась бледная грудь, поросшая седым волосом, от шеи к ключицам тянулись тяжелые жилы.
— Это что за птенец, Чирей, не знаешь? — громко, с эхом, выкатившимся из его тела и в тело же ушедшим, словно он говорил откуда-то из пустоты, спросил Мякиш.
Опля! Словно бы бронзовая стрелка просекла тепло землянки: Чирей! Ирина Лескина тоже говорила о Чирее.
Бюллетень дернулся, будто от щипка.
— Не знаю.
— Разве это не твой гость?
Бюллетень снова дернулся, но ответить не успел, за него ответил Балакирев:
— Не его. Я сам по себе.
Мякиш на балакиревский ответ ноль внимания, словно бы Балакирев для него не существовал, по напряженному темному лицу капитана проползла сожалеющая улыбка.
— И откуда птенец припорхал, тоже не знаешь, Чирей?
И этого Бюллетень-Чирей не знал, снова вздрогнул болезненно, и Балакиреву захотелось сказать ему строго — не дергайся, и так ты худой, шея тонкая, немощная, волосы кольцами на воротник куртки заползают — давно не стригся. Отметил еще, что уши у Бюллетеня хрящеватые, чуткие — чутье и слух развиты, как у настоящего лесного жителя — у лисы или волка.
— Нет, — проговорил Чирей. Если в первый раз голос у него зажался, был смазан, то сейчас уже стал спокойным: Чирей хоть и слаб был телом, хоть и кости у него худые и ломкие, как спички, а человеком не последним, видать, считался в этой компании.
Балакирев находился в выгодной позиции: спина прикрыта стенкой, рядом дверь, за дверью Галахов с пистолетом: пока Мякиш станет вздыматься горой, поднимаясь над самим собой для броска, у капитана будет секунды две. А это выигрыш серьезный — две секунды. Надо полагать, Мякиш тоже просчитывает свои действия и тоже эти две секунды вывел в итог — вон как подобралось его брыластое лицо, щеки, всколыхнувшись, начали уменьшаться в массе, они словно бы всасывались куда-то, вбирались в рот, в подскулья, маленькие, неприметного горохового цвета глазки были умны и холодны: видать, Мякиш знал, что его ждет. Промахиваться он не мог. Вполне возможно, что он со сладкой улыбкой перекусил бы сейчас горло этому худому, с одеревеневшими мышцами мужику, из кепки с сапогами соорудил бы кораблик и пустил бы плыть по реке — пусть правит кораблик в море. Все память о человеке. Да рано пока перекусывать горло темноликому, пусть пока подышит гость — надо разведать, один он или не один?
Подобравшееся лицо Мякиша было спокойным: скоро придут связники и все станет на места — если пройдут, никого не встретив, значит, «птенец» один, участь его будет незавидной. Он и так находится в силке — сам залез, добровольно.
— Ну, садись, коли пришел, — Мякиш расслабился, лицо у него начало обвисать, наполняться неведомым соком, щеки поползли вниз. Усмехнулся, едва приметно шевельнув ртом. Еще бы: Мякиш есть Мякиш. Что значит перед ним какой-то нескладный мужик, случайно забредший в распадок? Мякиш и стреляет, как король, и ножом бьет по-королевски, и удар кулака у него такой, что бетонная плита разваливается пополам — вот что умеет Мякиш. А Балакирев?
Мякиш сидел на прочном винном ящике — тоже из поселковской «кооперации», ящик еще не почат, с него не сорваны жестяные ремешки-крепления, — в темных клетках-делениях стоят бутылки. Балакирев присмотрелся: коньяк, четыре звездочки! Не самая высшая, конечно, марка, но все-таки четыре звездочки. Чирей тоже сидел на ящике с коньяком, его ящик был на две трети опорожнен: часть клетушек была вообще не занята, в другую часть поставлены пустые бутылки, ящик перекашивало, и Чирей все время кренился набок. Третьего ящика не было. Вернее, был, но на него постелили скатерку, на скатерке лежали карты, отдельно — большой ворох денег. В ворох даже вглядываться особо не надо — сумма приличная.
— Во что играете? — спросил Балакирев.
— В преф, — ответил Чирей.
В преферанс, значит.
— Сдавайте и на меня.
Мякиш потянулся за картами, и Балакирев напрягся — вдруг ложное движение? Сейчас Мякиш метнется на него, подомнет тяжелой страшной тушей — тут не только старая рана расползется, тут ребра расползутся, будто попав под пресс, вылезут на поверхность, и вот ведь как — нечем загородиться от этой туши. Но Мякиш не стал прыгать, это только слабый будет суетиться, рычать, стараясь напугать пришельца, — Мякиш был уверен в себе: ни этот «птенец», ни другие «птенцы», если только они пришли с ним, не уйдут из распадка.
— Как ваше здоровье, гражданин Блинов? — тихо, вроде бы ни к кому не адресуясь, спросил Балакирев.
Мякиш замедлил движение, взял в руки карты, откинулся назад. Просек взглядом Балакирева: хотел понять, что у того внутри, из чего слеплен, какие есть слабые места, какие хвори перемог, что за удостоверение у него в кармане и, вообще что за птица, раз знает его фамилию? Все это отразилось на лицо Мякиша, щеки снова дрогнули, начали втягиваться вовнутрь — вот такой Мякиш, подобравшийся, жестокий, и был опасен, а не тот, что вольно обвисал и лицом и телом.
— Ничего, не жалуюсь, — трубно выдохнул Мякиш. Балакирев помнил его плевок, что беспощадным ядром пронесся в темноте и чуть не срубил несчастный кедрачовый куст.
Медленно и спокойно, разминая каждую карту в руке, словно бы пробуя, крапленая она или нет, Мякиш раздал колоду.
— Что еще известно про меня? — нехотя поинтересовался он.
— То, что у вас есть другие фамилии. Хотите знать? — чувствуя, что былая легкость у него все-таки проходит, непрочное это состояние, и неверное — лучше бы его не было, наваливается усталость, внутри скатывается в недобрый клубок холод, пройдет немного времени, и каждая мышца, каждая косточка дадут о себе знать, каждая в отдельности, но все равно нельзя ему быть таким ушибленным.
— Ну чего молчишь? Чего не сообщаешь, как
