грех по
отношению к своему близкому.
* * *
– У нее не лицо, а копыто, – говорила об одной актрисе
Раневская.
* * *
– Смесь степного колокольчика с гремучей змеей, –
говорила она о другой.
* * *
О коллегах-артистах:
– У этой актрисы жопа висит и болтается, как сумка у
гусара.
* * *
– У него голос – будто в цинковое ведро ссыт.
* * *
Главный художник «Моссовета» Александр Васильев
характеризовался Раневской так: «Человек с уксусным
голосом».
* * *
Об одном режиссере:
– Он умрет от расширения фантазии.
* * *
Раневская о проходящей даме: – Такая задница называется
«жопа-игрунья».
* * *
А о другой: «С такой жопой надо сидеть дома!»
* * *
– Когда нужно пойти на собрание труппы, такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой.
* * *
– Деляги, авантюристы и всякие мелкие жулики пера!
Торгуют душой, как пуговицами.
* * *
Раневская всю жизнь мечтала о настоящей роли. Говорила, что научилась играть только в старости. Все годы копила
умение видеть и отражать, понимать и чувствовать, но чем
тверже овладевала грустной наукой существования, тем
очевиднее становилась невозможность полной
самореализации на сцене. Оказалось, нет для нее ни Роли, ни Режиссера. Роль не придумали. Режиссер не родился.
* * *
Раневская хотела попасть в труппу Художественного театра.
Качалов устроил встречу с Немировичем-Данченченко.
Волнуясь, она вошла в кабинет. Владимир Иванонович
начал беседу – он еще не видел Раневскую на сцене, но о
ней хорошо говорят. Надо подумать – не войти ли ей в
труппу театра. Раневская вскочила, стала кланяться, благодарить и, волнуясь, забыла имя и отчество мэтра: «Я
так тронута, дорогой Василий Степанович!» – холодея
произнесла она. «Он как-то странно посмотрел на меня, –
рассказывает Раневская, – и я выбежала из кабинета, не
простившись». Рассказала в слезах все Качалову. Он
растерялся – но опять пошел к Немировичу с просьбой
принять Раневскую вторично. «Нет, Василий Иванович, –
сказал Немирович, – и не просите; она, извините, ненормальная. Я ее боюсь».
* * *
– Фаина Георгиевна! Галя Волчек поставила «Вишневый
сад».
– Боже мой, какой ужас! Она продаст его в первом
действии.
* * *
– У Юрского течка на профессию режиссера. Хотя актер он
замечательный.
* * *
– Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное
оскорбление! В театр вхожу как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие. Ни одного честного слова, ни
одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные
старухи!
* * *
…Тошно от театра. Дачный сортир. Обидно кончать свою
жизнь в сортире.
* * *
«…Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А
может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» –
ничего о себе не знаю.
…С упоением била бы морды всем халтурщикам, а терплю.
Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое
существование полунищенки, терплю и буду терпеть до
конца дней.
Терплю даже Завадского».
(Из записной книжки)
* * *
Раневская постоянно опаздывала на репетиции. Завадскому
это надоело, и он попросил актеров о том, чтобы, если
Раневская еще раз опоздает, просто ее не замечать. Вбегает, запыхавшись, на репетицию Фаина Георгиевна:
– Здравствуйте!
Все молчат.
– Здравствуйте!
Никто не обращает внимания. Она в третий раз:
– Здравствуйте!
Опять та же реакция.
– Ах, нет никого?! Тогда пойду поссу.
* * *
Раневская называла Завадского маразматиком-затейником, уцененным Мейерхольдом, перпетуум кобеле.
* * *
– Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот
самый талант, сделавший меня несчастной…
* * *
– Одиночество как состояние не поддается лечению.
* * *
– Доктор, в последнее время я очень озабочена своими
умственными способностями, – жалуется Раневская
психиатру.
– А в чем дело? Каковы симптомы?
– Очень тревожные: все, что говорит Завадский, кажется
мне разумным…
* * *
– Нонна, а что, артист Н. умер?
– Умер.
– То-то я смотрю, он в гробу лежит…
* * *
– Ох, вы знаете, у Завадского такое горе!
– Какое горе?
– Он умер.
* * *
Раневская забыла фамилию актрисы, с которой должна
была играть на сцене:
– Ну эта, как ее… Такая плечистая в заду…
* * *
– Я была вчера в театре, – рассказывала Раневская. –
Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда
Отелло душил ее, то публика очень долго аплодировала.
* * *
Как я завидую безмозглым!
* * *
В юности, после революции, Раневская очень бедствовала и
в трудный момент обратилась за помощью к одному из
приятелей своего отца.
Тот ей сказал:
– Дать дочери Фельдмана мало – я не могу. А много – у
меня уже нет…
* * *
В архиве Раневской осталась такая запись: «Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе
плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо
молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это
постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой
отдачей. Воспоминания – это богатство старости».
* * *
– Стареть скучно, но это единственный
способ жить долго.
* * *
– Старость, – говорила Раневская, – это время, когда свечи
на именинном пироге обходятся дороже самого пирога, а
половина мочи идет на анализы.
* * *
Раневская рассказывала, как они с группой артистов театра
поехали в подшефный колхоз и зашли в правление
представиться и пообщаться с народом. Вошедший с ними
председатель колхоза вдруг застеснялся шума, грязи и
табачного дыма.
– Еб вашу мать! – заорал он, перекрывая другие голоса, –
Во что вы превратили правление, еб вашу мать. У вас здесь
знаете что?.. Бабы, выйдите! (Бабы вышли.) У вас здесь, если хотите, хаос!
* * *
Раневская со всеми своими домашними и огромным
багажом приезжает на вокзал.
– Жалко, что мы не захватили пианино, – говорит Фаина
Георгиевна.
– Неостроумно, – замечает кто-то из сопровождавших.
– Действительно неостроумно, – вздыхает Раневская. –
Дело в том, что на пианино я оставила все билеты.
* * *
Во время гастролей во Львове ночью, выйдя однажды на
балкон гостиницы, Фаина Георгиевна с ужасом обнаружила
светящееся неоновыми буквами огромных размеров
неприличное существительное на букву «е». Потрясенная
ночными порядками любимого города, добропорядочно
