Ознакомительная версия.
«Осколки» Серебряного века, попавшие в эмиграцию, тоже не забывали русскую осень. Если дореволюционные осенние пейзажи В. Ходасевича напоминали о тютчевском «на пороге как бы двойного бытия» (луг скошен и «бескрайним ветром в бездну вброшен», «ветер — как стон запоздалых рыданий», «горькое предсмертье» нежно желтеющего клёна, ощущение замкнутости в сумерках, «иглы терний осенних» изъязвляют сердце), то в эмигрантских стихах воспоминания о российской природе сталкиваются с парижской реальностью.
То не прохладный дымок подмосковных осенних туманов,
То не на грядку роняет листочки свои георгин:
Сыплется мне на колени, хрустя, лепестки круассанов,
Зеленоватую муть над асфальтом пускает бензин.
(«Утро», 1930)
Начинающий Г. Иванов театрализовал осеннюю природу: «Небо точно занавес. Природа / Театральной нежностью полна» («В середине сентября погода…»); «Когда прозрачны краски увяданья, / Как разрисованные веера, / Вы раскрываетесь, воспоминанья» («В меланхолические вечера…»). Всё преувеличено, утрировано — «бледное светило Оссиана», «полумгла сырая осенних чувств», осенняя терпкая отрава, перевитая с радостью и славой; солнце играет пожелтевшей листвой, а молодость уходит, и любовь умирает — как будто автор воскрешает романтизм столетней давности. В эмиграции в его памяти вставали другие картины русской осени, более естественные и искренние, хотя и не оригинальные — в классическом ключе: «заката красный дым», «злая и грустная земля» и деревья пустынного сада, «вечер мглистый и листва сырая», «догоревшей зари нищета» («Когда светла осенняя тревога…», «Мне всё мерещится…», «Злой и грустной полоской рассвета…», «Я люблю безнадёжный покой…»).
Ещё более безотрадны осенние стихи Г. Адамовича: «там, гденибудь, когда-нибудь… бредя привычно под косым дождём, под низким, белым, бесконечным небом».
Господи — и умирая,
Через полвека едва ль
Этого мёртвого края,
Этого мёрзлого рая
Я позабуду печаль.
(«Холодно. Низкие тучи…»)
Таковы открытия и достижения Серебряного века, связанные с поэтикой ассоциаций и символов, с метафоризацией природы, с взаимопроникновением внешнего и внутреннего миров.
Советская эпоха и постсоветское время (конец ХХ века)
Послереволюционное поэтическое поколение отвергало идейнохудожественные искания Серебряного века и не признавало чисто пейзажной лирики. Природа становится поводом для выражения политических идей. Октябрь вызывает мысли не столько об осени, сколько об Октябрьской революции: «Мутна осенняя Москва» — и вдруг вокруг знамёна, «и всё расцвело, как весной» (В. Казин, 1922); «Осень в кучи листья собирает, а мы идём по дорогам Октября» (М. Светлов, 1923); «этот день сделал осень нам — весной» (И. Уткин, 1925); «орденом осени ржавый лист силою ветра к груди приклеен» (Э. Багрицкий, 1931). Так будет и позднее: «Кусочек октябрьского флага — осеннего ветра кумач» (Я. Смеляков, 1946). Описания осени служат фоном для повествования о каких-то общественных событиях: «Ноябрь, промокший и продрогший, бродяжничал по площадям» — и «в тумане дней осенних… был брошен и застыл завод» (С. Обрадович, 1920); «Была осенняя глухая ночь», долго и упорно струился пронзительный дождь — «в ту ночь рабочие вступили в город» (Г. Санников, 1922); «Ночь по-осеннему шумит» — «а может, то снаряда свист или шрапнель опять?» (М. Голодный, 1927).
Только поэты-авангардисты ещё пытаются подхватить эксперименты начала века. У С. Кирсанова в «Погудке о погодке» (1923) «вновь ударится в печаль дождик-мандолина», и дуб покажет веткою, где рассыпан клад — жёлуди. И. Сельвинский превращает клён в арфиста, который звякает стихи Волошина и «жужжит, звонит и сыплет чёрнокрасными листами; обыгрывается омонимическая рифма («Червой вырезанный лист, / Звонкий и сухой, как Лист»), а вороньи перья кажутся «листопадом вороньих стрел» («Осень», 1923). А П. Антокольскому осень мерещится похожей на плачущего ребёнка, почему-то «седого и горбатого», слабого, которому автор шьёт серое платье, и одновременно мощного, как «с налёта ударивший дождь» («Ребёнок мой осень», 1924).
У большинства советских поэтов 20 — 40-х годов беглые пейзажные зарисовки попадаются лишь в отдельных стихах. Вот как рисует южную осень Багрицкий: «опять упадёт осенний зной, густой, как цветочный мёд» («Осень», 1924), «осенний день, сырой и краткий, по улицам идёт, как вол» («Освобождение», 1923). Н. Тихонов замечает, как однажды в листопад «плясала деревьев толпа» и «оттенков неведомых листья», с ловно н екий б анкир ш вырял о блигации ( «Листопад»). М. Петровых в «Болдинской осени» представляет, как Пушкин смотрел на «обобранные ветром рощи», «исхлёстанные дождём осины» и «слушал стонущие скрипы помешанной столетней липы». А. Тарковский наблюдает «оторопь жёлтой листвы» и «последних листьев жар», подобный самосожжению («Перед листопадом», «Игнатьевский лес»). У А. Твардовского осень пахнет поздней травой, яровой соломой, картофельной ботвой; усталая земля «всё ещё добра, тепла», улетают журавли, завершается «хлебный год» («День пригреет…»). А в «Осенних прогулках» (1940) Тихонова дождь уснёт, «на крышах бронзовея», осенней метелью все листья облетели, ночью снится «листьев колесница», и автор готов отправиться за осенью даже в ад, если она окажется там.
Большой интерес проявлял к природе М. Исаковский. В его стихах и песнях фольклорные и традиционно-поэтические пейзажные мотивы соседствуют с деревенским, колхозным бытом. Когда «осень срежет без ножа лесные кудри с яркой позолотой», деревня будет провожать призывников в армию («У нас в деревне», 1925); разгоняют осеннюю чёрную тьму наши звёзды — электрические лампочки («Догорай, моя лучина…», 1931); «эскадрилья спешащих на юг журавлей» пролетает над нами, и в город отправляется обоз с хлебом («Осень», 1934). Общий колорит осенних пейзажей Исаковского светлый, жизнерадостный («звонкий месяц выйдет скоро погулять по крышам хат», «хорошо в застенчивой прохладе», «словно стяги, краснеют рябины»), лишь временами проскальзывают грустные нотки: «И дождь, безусловно, некстати, / Доводит берёзу до слёз», «Дождь, который никому не нужен, / Беспрерывно хлещет, как назло», «Утопают в океане мрака / И огни, и люди, и слова» («Осень», «В глуши», «Осеннее»).
Многие из старшего поколения советских поэтов обратятся к теме осени в своём позднем творчестве — на пороге старости и в «оттепельные» годы. Так, ранний Н. Заболоцкий, будущий классик философской и пейзажной лирики, писал об осени скупо, пробуя изобразить её «архитектуру», «большие помещения осенних рощ» и перемежая при этом своё и чужое видение: облака как призраки, ветер гонит дым, листья валятся ворохом, листва устлала землю, природа леденеет; «лист клёна, словно медь, звенит, ударившись о маленький сучок»; «осенних листьев ссохлось вещество», «солнечная масса туманным шаром над землёй висит» («Начало осени», «Осень»). А в середине 50-х годов поэт сочиняет целый цикл «Осенние пейзажи», где с помощью метафор описывает «сырую хижину дождя» и стынущую в красном золоте землю; «пламя скорби свистит под ногами», с клёнов осыпаются «силуэты багровых сердец». Он не только обновляет известные образы («сыплет дождик большими горошинами», «словно девушка, вспыхнув, орешина засияла в конце сентября»; «закрывается тополь взъерошенный серебристой изнанкой листа»), но и создаёт оригинальные образы-метаморфозы, в основе которых лежит перевоплощение одних существ в другие. Природа одухотворена и способна мыслить.
Здесь осень сумела такие пассажи
Наляпать из охры, огня и белил,
Что дуб бушевал, как Рембрандт в Эрмитаже,
А клён, как Мурильо, на крыльях парил.
(«Гомборский лес»)
Поздний Л. Мартынов разнообразит картины осени современными понятиями, вплоть до терминов («пауки аэронавствуют на паутинах», ветер сквозь «эфирный гвалт» срывает листья с цветных древес). Вообще, природа видится ему через призму цивилизации: «осины в лисье-рысьих палантинах наденут меховые парики» («Лесной массив красив»); ветер-скальд встречается с солнцем — премьер-министром связи («Осенний ветер»); осенний месяц заготовок газетных листьев стрижёт на зиму «листаж лесов» («Осенний заголовок»).
Если мартыновская осень окультурена, то у А. Тарковского она душевно близка поэту и общается с ним. «На склоне горчайшей жизни, исполненный печали», он входит в безлиственный лес и смотрит, как по седым ветвям стекают чистые слёзы, «и плакали деревья накануне благих трудов и праздничных щедрот» («В последний месяц осени»). Но иногда ему не хочется верить деревьям, их «нищему покою», они притворщики и желают взять тебя в «зимний сон» («Какие скорбные просторы…»). Тарковский чувствует родство с листьями-братьями и просит укрепить его в жизни («Сколько листвы намело…»). Да и сама жизнь похожа на лист пятипалый:
Ознакомительная версия.
