Лилия Бельская - «Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии

Ознакомительная версия.

Поздний Л. Мартынов разнообразит картины осени современными понятиями, вплоть до терминов («пауки аэронавствуют на паутинах», ветер сквозь «эфирный гвалт» срывает листья с цветных древес). Вообще, природа видится ему через призму цивилизации: «осины в лисье-рысьих палантинах наденут меховые парики» («Лесной массив красив»); ветер-скальд встречается с солнцем — премьер-министром связи («Осенний ветер»); осенний месяц заготовок газетных листьев стрижёт на зиму «листаж лесов» («Осенний заголовок»).

Если мартыновская осень окультурена, то у А. Тарковского она душевно близка поэту и общается с ним. «На склоне горчайшей жизни, исполненный печали», он входит в безлиственный лес и смотрит, как по седым ветвям стекают чистые слёзы, «и плакали деревья накануне благих трудов и праздничных щедрот» («В последний месяц осени»). Но иногда ему не хочется верить деревьям, их «нищему покою», они притворщики и желают взять тебя в «зимний сон» («Какие скорбные просторы…»). Тарковский чувствует родство с листьями-братьями и просит укрепить его в жизни («Сколько листвы намело…»). Да и сама жизнь похожа на лист пятипалый:

Военное поколение стихотворцев, вернувшихся с войны, с трудом привыкало к мирной жизни, жаждало припасть к животворному роднику природы и сожалело, что отдалено от неё — «Я горожанин и осени не вижу» (Е. Винокуров). Они то впадали в штампы (золотая осень, приближается время листопада, короче становятся дни, берёзы совсем пожелтели, рощи расстались с позолотой, голые, нагие, обнажённые ветви; лес, как терем, поражает пестротой; листья шелестят, медленно кружатся, летят, как птицы; ветер гонит облако с дождями, простор осенних небес), то намеренно разрушали возвышенный ореол осенней красоты: «пурпур с золотом — вся мишура облетела», «чёрные голые сучья тянут чёрные лапы паучьи» (Б. Слуцкий); «графика пейзажей, изображённых сажей» (Д. Самойлов); осени «безумные одёжи нелепы и пестры, как у шута» (Е. Винокуров); «из всех небесных дыр льёт — не видно света», «картины осени приелись — все эти пёстрые холмы» (К. Ваншенкин). То уподобляют природные явления современным понятиям и вещам — «облака развешены, как плакаты» (М. Луконин), «повалят листья, как листовки», осенние листья горят, как порох (Ю. Левитанский); «как науке бескорыстья обучала осень нас», ветер копается в листве, «сварлив, как архивариус» (Д. Самойлов); «окалина листвы разноплемённой» (Р. Тамарина); «всё шире амплитуда колебаний сосны», «морозцев ночных кабала для озими тощей» (К. Ваншенкин).

Для К. Ваншенкина характерно включение элементов осеннего пейзажа в сюжет произведения. Герой навещает вдову погибшего на войне комбата, и встреча эта проходит под шум дождя («Верность», 1953). В «Балладе о посыльном» (1973) «ледяные струи» били по лицу умирающего солдата. Люди сидят в ресторане в ожидании заказа — «посреди листопада»: «планировал или винтом закручивался лист калёный и чуть не звенел» («Листопад»). Поэту вспоминается военное прошлое и приказ перейти на зимнюю форму одежды, а на дворе снова предзимье — «заиндевел стог, не движется воздух стеклянный», последний листок скользит над поляной, «летят уже белые мухи» («Приказ», 1964). Чаще всего осень у Ваншенкина поздняя, серая, холодная, дождливая, вызывающая настроения грусти, тоски, одиночества: «В полях осенних смерть-старуха / Бредёт с косой или клюкой», дождь нагоняет на нас печаль, на душе «одиноко и погано», как будто идёшь на расстрел («Осень», «Журавли», «Тоскливый осенний вечер», «Погода холодная, серая», «В полях»). И всё-таки «напрасно сердцу грустно», ведь скоро зима, а она всё исправит и выбелит, остудит «обожжённые осенью рощи» — «есть освежающая прелесть в однообразии зимы». Но и осень порой приносит более приятные раздумья о том, что горе перемелится и счастье переменится и окажется иным, и сердцу сладко, словно оно растворяется без остатка в осенних просторах («Журавлиное курлыканье», «Осенний свет со всех сторон»).

Казалось бы, Ваншенкин находится в русле традиционных сопоставлений человеческого и природного миров, но при этом он ищет и свои, особенные ракурсы.

И в описаниях осени поэт тоже обретает собственные находки, сравнивая осенние луга с «готовыми гербариями», журавлиный клин с бумерангом (и тот, и другой возвращаются обратно), звёзду, которая «маячит в клубящемся мокром чаду», с мячиком, «потерянным кем-то в саду»; именует осенние дубы «юбилярами», у которых истончаются капилляры. Ветер несёт листья, будто готовит ложе для снегов, дождь «бросил в атаку» ватагу листвы, «равнина ненастьем измаяна».

А у Б. Окуджавы осень, в отличие от ваншенкинской, красочна, романтична и условна: «Какие красные листья тянутся к чёрной земле, / какое синее небо и золотая трава…» («Осень в Царском Селе»), «Каждый лист — это мордочка лисья, / Каждый ствол — это тело оленье, / Каждый дуб с голубыми рогами…» («Осень ранняя»).

Д. Самойлов отстаивает и провозглашает в поэзии обычные слова, которые надо протирать, как стекло. И природа у него также лишена экзотики и изысканности. Он может просто сказать: «Красиво падала листва» («Слово», 1958) — и в то же время так видоизменить простое слово, что оно заиграет новыми смыслами и станет неузнаваемым. Осенняя роща «раздета до последнего листка», «в зелень вкраплен красный лист, как будто сердце леса обнажилось, готовое на муку и на риск», а красный куст вспыхнул, словно раскрылись две тысячи уст; «руки заломить, как рябиновый куст» («Красная осень», «Весь лес листвою переполнен», «Осень», «Рябина»). Поэт может представить дерево птицей («Пернатое дерево мчится и перья горючие мечет»), может спросить: считать ли побегом «великой Осени уход» и попросить листву — «Постарей, постарей! И с меня облетай поскорей!» («Ветреный вечер», «Дождь прошёл…»).

Более редки осенние пейзажи у В. Соколова, предпочитавшего зиму: мокрые липы шумят и мечут лист, тучи мчат, листопад продолжился в октябре, листья отсыхают и падают, деревья обеднели и похудели. Всё это довольно банально. Пожалуй, обращает на себя внимание метафора осени-книги: «Октябрь сады задумчиво листает. / Дай почитать! Я тоже знать хочу, / Как тополя живут, как листья тают, / Что клён шепнул последнему грачу» («Октябрь», 1971); «прочтён сентябрь от корки и до корки» (ср. у Заболоцкого «читайте, деревья, стихи Гесиода»). Соколов стоял у истоков целого направления в советской поэзии 60 — 70-х годов, так называемой «чистой лирики», и в его пейзажах, особенно зимних, царят тишина, покой, элегическая настроенность. Ему хотелось, чтобы и душа, и стихи сливались с природой:

Тихие, неяркие пейзажи, преимущественно осенние, свойственны и другому представителю «тихой лирики» А. Жигулину: «тихое солнце», «тихое поле над логом», «тихий берег»; «Родина! Свет предосенний неомрачённого дня»; «эту неяркую землю каждой кровинкой люблю»; «чисто и нежно желтеют скирды», лёгкий туман налетел и растаял, «красных листьев скупое веселье», «чистый целительный холод» («Осень, опять начинается осень…», «Вот и снова мне осень нужна…», «Голубеет осеннее поле…», «Мелкий кустарник…», «Качается мёрзлый орешник…»). Печаль, разлитая в осенней природе, заполняет и душу поэта — жгут листья в саду, вьётся горький дым, который кажется седым, и «я думаю о дне, когда растаю дымом в холодной тишине».

«Тихая моя родина» живёт и в поэзии Н. Рубцова с добавлением есенинских мотивов (родная деревня, берёзы, журавли). Его «осенние этюды» многочисленны и однообразны: «пускай рассыпаются листья», «сыплет листья лес, как деньги медные», последние листья неслись по улице, «выбиваясь из сил»; улетают листья с тополей, «листья долго валятся с дерев», осенние листья «видели сон золотой увяданья»; «дождик знобящий и серый», струится глухой дождь по крыше, «тяжёлый ливень жаловался крышам» («Осенняя песня», «Улетели листья», «В лесу», «Листья осенние», «В осеннем лесу», «Последняя осень»). Наблюдая, как «глохнет жизнь под небом оловянным», автор чувствует, что и он сиротеет, как природа, что он был в лесу листом и дождём. И вообще певцу необходимо быть «выраженьем осени живым» («Осенние этюды»).

Ознакомительная версия.