Ознакомительная версия.
«Тихая моя родина» живёт и в поэзии Н. Рубцова с добавлением есенинских мотивов (родная деревня, берёзы, журавли). Его «осенние этюды» многочисленны и однообразны: «пускай рассыпаются листья», «сыплет листья лес, как деньги медные», последние листья неслись по улице, «выбиваясь из сил»; улетают листья с тополей, «листья долго валятся с дерев», осенние листья «видели сон золотой увяданья»; «дождик знобящий и серый», струится глухой дождь по крыше, «тяжёлый ливень жаловался крышам» («Осенняя песня», «Улетели листья», «В лесу», «Листья осенние», «В осеннем лесу», «Последняя осень»). Наблюдая, как «глохнет жизнь под небом оловянным», автор чувствует, что и он сиротеет, как природа, что он был в лесу листом и дождём. И вообще певцу необходимо быть «выраженьем осени живым» («Осенние этюды»).
А вот картины осени у Ю. Левитанского отнюдь не тихие, а скорее бурные и драматичные. В «Пейзаже» (1959) осень проявляет упорство, сжигает рощи за собой и «ведёт единоборство, хотя проигрывает бой». Пользуясь военными терминами, поэт описывает, как исчезает разноцветье по лесам, как постепенно сдаются деревья, теряя листья, чем заканчивается поединок с дождём и какова первая примета сдачи — «белесый иней на лугу». В осенней Москве по утрам жгут листву, и ветер «гудит, как траурный костёл, — там отпевают лето», «и тополь гол, и клён поник, стоит, печально горбясь», листья смяты и побиты, но в них есть гордость и «торжество предчувствия победы» — они удобрят почву, и их потомки одобрят подвиг самопожертвования («Люблю осеннюю Москву…»). Когда вкрадчиво стучится в окно осень, лирический герой, глядя на осину и её опадающие листья, решает задачу об отце и сыне («Осень»), а когда листья мокнут под дождём и протрубили журавли, прокричав про снега и метели, он утешает себя: «Ничего! Всё бывает!» («Листья мокли под окном»). Осенний лес напоминает «Прощальную симфонию» Гайдна — «тихо гаснут берёзы», «догорают рябины», с осин облетает листва, и музыканты уходят, скоро погаснет последняя свеча, ясно и тихо кругом, и самое время задуматься «о жизни и смерти, о славе» («Я люблю эти дни…»).
Левитанский придумал любопытный жанр «советов», как изображать разные времена года, В стихотворении «Как показать осень» главная «героиня» сначала предстаёт как ученица, разучивающая гаммы, — у неё ещё нет ни опыта, ни мастерства. Затем «листва зашелестит, как партитура», предваряя близкий листопад:
И дождь забарабанит невпопад
по клавишам,
и вся клавиатура
пойдёт плясать под музыку дождя.
Потом помчится опавший лист, делая «тройное сальто, как акробат», и появится надпись «Осторожно, листопад!», раскачиваясь, как колокол, загудевший на пожаре. Начнут жечь костры, и падающая листва будет звучать, как шопеновская соната. Начальные аккорды траурного марша будут повторяться, «как позывные декабря». И повалит снег, но уже в полной тишине, и наступит зима. Так в представлении Левитанского осенняя природа сливается с музыкой.
Вторая половина ХХ в. и прежде всего «шестидесятники» внесли новые веяния в пейзажную лирику, в частности экологические мотивы, понимание необходимости оградить и защитить природу от натиска цивилизации, от произвола и агрессии человека. А. Вознесенского привлекают в осени свежесть, чистота, пустынность («Доктор Осень», «Осеннее вступление», «Осень в Сигулде», «Тоска», «Рублёвское шоссе», «Потерянная баллада»). И, как у Пушкина, она дарит вдохновение: «Развяжи мне язык, / как осенние вязы / развязываешь в листопад», «я ожил, спасибо за осень», «вкус рябины и русского слова». Природа уязвима, не защищена, ранима — «в каждой веточке бусинка боли», под дождём «поёживается Земля», «бродит жизнь в дубовых дуплах»; грустные и пустые леса похожи на ящик с аккордеоном — «а музыку унесли». Осень сочетается с озером и оленем в обобщённый образ чего-то хрупкого, зыбкого, трепетного и печального: плещущий дождик, блеск последних паутинок, мерцающая озёрная гладь, профиль испуганного оленя с ветвистыми рогами.
Если у Б. Ахмадулиной осенние пейзажи единичны («19 октября 1998 года» — «осенний, особый день», «разор дерев, раздор людей»), то для Юнны Мориц осень — это наилучшая пора, «когда в мире так просторно», и сердце «торопится любить дней таинственные свойства» («Пригород»). «Пора дождей и увяданья» удивительна и чудесна: всё окрашено в яркие цвета — червонный и золотой (зерно и плоды, стада и рыбы, заря и птицы, чащи и сады, облака и дороги — «Золотые дни», 1973), синий и зелёный («жёлтое с синим вгоняет в зелёное осень», «дождик с голубенькой лирой в обнимку» — «Утро», 1975). В стихах Ю. Мориц, с одной стороны, присутствует густая цветовая насыщенность и подчёркнутая телесность, материальность образов: осень в блузе, выгоревшей летом; она захламлена, как чердак; «набрякший лист — подобье уст заики»; облака идут, как танки; мокрая рогожа тумана. А с другой стороны, тревожные вопросы, неведомые тайны, непонятные волнения: «Чей пронзительный укор нас преследует упорно?», «Кому ещё не трудно и в золоте ходить, и золотом платить?», «Мы из того же великого рода, что ландыш и яблоня — грусть до крови!», «И в полость ужаса и дрожи всосавшись, как таёжный овод, звенит рассвет», причина нашего страданья — распад и внешнее уродство («Конец каникул», «Химки», «Пора дождей и увяданья», «Тумана мокрою рогожей…»).
Многие п оэты 6 0 — 80-х г одов и спользуют в и зображении о сени привычные, стереотипные эпитеты, олицетворения, метафоры — берёзовый лес пожелтел, дуб золотой, клён багряный, гроздья красной рябины, листья шуршат под ногами, кружит над тобой листва, жёлтый лист летит над зеркалом реки; ветер гонит облака, слышу птиц улетающих крики, над притихшим сентябрём пролетают гуси; лес плачет голыми ветвями. Но некоторые авторы начинают сознавать исчерпанность таких описаний — «чем наряднее листва, тем у меня бедней слова» (И. Шкляревский). Они пытаются разнообразить знакомые образы: «Хватаю за волосы осень, за влажно-рыжую косу», «кровь рябин из ран роняет осень», а меня посадит в листопад под дерево (Г. Горбовский); «Первый лист ушибся оземь, жухлый, жилистый, сухой» (А. Межиров); «Огненно-рыжей стеной осень стоит у меня за спиной» (И. Шкляревский); «Клён кадит, и клочьями червонными дым кадильный надо мной плывёт» (И. Лиснянская); «Ветер — деревья тряхнуло вон из земли, а листья — назад, к земле» (Ю. Кузнецов»); «Над самым ухом осень дышит, листами твёрдыми шурша» (А. Сопровский); «Летучие тела» — листья «кружатся и вьются, а упадут — не разобьются» (Л. Миллер).
Если поэты-традиционалисты ссылаются на классику, подчас обновляя классические образцы («И пушкинской строке благодаря / Дворянский герб свой сохранила осень. / Чахоточная дева, ты опять / Бежишь в лавчонку покупать румяна» — Г. Касмынин), то авангардисты пародируют избитые поэтизмы и цитаты, внедряя их в модернистские тексты. Так поступает, скажем, А. Ерёменко, у которого осень «выходит из загула», чинит разруху и разбой в полях и на огородах, в «гальванопластике лесов», а в «облаках перед народом идёт-бредёт сама собой» («Переделкино»). Узнаёте пушкинского колдуна и БабуЯгу из «Руслана и Людмилы»? Когда-то Анненский и Ахматова назвали осень подругой, нынешние стихотворцы обращаются к ней как к «другу задумчивому» (Горбовский), к осеннему листу — как к «ненаглядному дружочку» (Б. Кенжеев), к листопаду — как к учителю и мучителю, другу и брату: «мот, кутила, листопад, ты — транжира, расточитель, разбазарил, что имел» (Э. Рязанов).
Кое-кому из поэтов удаётся нарисовать необычные пейзажи. У В. Сосноры, например, «журавли — матросы неба» разворачивают парус на воздушных кораблях («Осень в Михайловском»); «отары кустарников», когда их стрижёт и бреет наголо ветер, совсем «по-овечьи подёргивают ж ивотами и б леют» («Октябрь»). С транно в едут с ебя осенью листья: «лист в жёлтых жилках спит себе в лесу, лист в красных кляксах — в лужах, сам не свой»; в саду листья почему-то не улетали, а ходили вокруг дома, как воры, и босиком, как скитальцы, стояли на крыльце; октябрь дал листьям отпуск ещё на месяц, но потом зима составит на них протоколы («Босые листья», «Октябрь»).
Иным видится осенний сад С. Гандлевскому: «Облетай, сад тления, роскошный лепрозорий!». А природа уподобляется натурщице, которая стоит, «уйдя по щиколотку в сброшенное платье, как гипсовая девушка с веслом» («И с мёртвыми поэтами вести…»). Себя же автор воображает после смерти рогатым зверем — «одержимый печалью», он поднимет к небу морду и протрубит то, что не смог сказать словами человеческой речи («После смерти я выйду за город…»).
Новым явлением в 70 — 80-е годы стало проникновение осенних мотивов в нетрадиционную стихотворную форму — верлибр, о чём свидетельствует «Антология русского верлибра» (1991), в которой собрано более 1600 текстов. Среди них есть и осенние пейзажа — неожиданные, непредсказуемые, со странными сближениями и далёкими ассоциациями: листья медленно наплывают на землю, «прижимаясь холодными лбами к асфальту», а «мы бьёмся о хрустальные лепестки воздуха / и даже не слышим, как хрустят под ногами осколки» (Д. Бураго); «Осень опустила на крышу моего дома / долгоиграющую пластинку дождя» (Р. Галимов); «Только шорох порхает в аллеях» и «гаснет в пожухлой траве» (О. Казаков); «осень в лихорадочных листопадах / в болезненно жёлтых лесах и лицах» предчувствует катастрофы, а пространства оголены «до кровоточащей откровенности пустоты и покоя» (А. Шор); «чёрная клякса / рассвет / на серой бумаге» (А. Болин). Даже набившие оскомину выражения подновляются — небо становится «неистово-синим», опавшая золотая листва летит в «чёрный космос»; в пустынном и мрачном небе «лишь облака нелепо дождятся»; «кого хоть однажды тронул за плечи жёлтый лист»; человек слушает «вежливый шорох листьев».
Ознакомительная версия.
