По дороге к венцу он — в назидание — разграбил миланские провинции, разорил тамошние укрепления и осадил Крему, вздумавшую помогать опальным миланцам. Там, под Кремой, Фридрих получил свое знаменитое прозвище — Барбаросса. «Росса» — это по-итальянски и рыжий, и красный. Говорят, что к осадным орудиям он привязывал пленников. У императорской бороды отныне будет кровавый отлив.
Рим встретил своего государя как всегда неприветливо — мятежом. Немецкие войска заняли центр города, окружили Собор св. Петра. Когда прибыл папа (тоже изрядно напуганный и неистовством римлян, и немецким присутствием, весьма смахивающим на оккупацию и не делающим папе чести в глазах земляков), произошел досадный казус. Фридрих отказался придержать стремя понтифика. Свита убеждала его, что это — вековая формальность. Сцена ожидания на коне досадно и комически затягивалась, Фридрих два раза подходил, но… В «Песни о Нибелунгах» есть очевидное указание на время написания — «двустрочник о стремени».
Зигфрид, взявшись помочь брату жены — Гунтеру, переодевается его оруженосцем. Он мог бы разбросать унизителей или купить весь женин двор со всеми его мелкими проблемами, а — надо же — как верный слуга с подобострастием поддерживает стремя своему «господину»…
…В конце концов папу сняли с лошади и в окружении немецких рыцарей ввели во храм. Там, под сенью ночи, под бряцанье оружия, папа римский возложил на рыжую голову императора заветный венец… Город об этом узнал следующим днем, когда уже ничем не мог помешать: не в блеске законной славы, но с первым блеском утренних лучей император спешно покинул Вечный город.
Однако ж роль переодетого Зигфрида не полюбилась Барбароссе. Все его дальнейшие отношения с папством отравлены были духом высокомерного презрения, а сам он — в нарушение вековых устоев — обращался к папе на «ты». Позже, не озаботившись неэтичностью и политической опасностью своего поступка, он создал ситуацию двоепапства, завел себе послушного папу и возил его в обозе для неотложных духовных нужд. Папа — римский, следовательно, итальянский! — казался Фридриху опасной помехой. В своих буйных имперских фантазиях Фридрих без колебаний удалял эту соринку чужеродства и отчетливо видел Италию целиком отдавшейся только его властному величию. Бедный Фридрих! Он не знал, что за земля стелилась у его ног.
Рыцарский роман всегда развернут в особом пространстве — это пространство не имеет четких границ, оно вневременное и внемерное. Из своей немецкой, четко организованной реальности Фридрих ступил в ирреальное пространство романа. Его зачарованная земля — Италия. Он нырнул в глубь Италии, не зная еще, что провалился туда на тридцать с лишним лет. Он зашел туда с огненной бородой и пылающим, яростным взором, а когда выбрался — было уже очень поздно, и борода его поседела, и взор погас. И жизнь, отпущенная на подвиг, ушла на подлую братоубийственную борьбу.
Это потом. Пока — утро, и голова идет кругом от недавней тяжести императорского венца. С дороги император Барбаросса послал папе римскому гонорар за услугу — схваченного накануне главу мятежной римской республики Арнольда Брешианского.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой сеньор Красная Борода вступает в противоборство с итальянскими коммунистами
Арнольд Брешианский был казнен папою римским так же, как Фридрих Барбаросса повенчан — спешно и ночью. Труп его сожгли, а прах развеяли над Тибром — иначе римляне носили бы пепел в поминальных мешочках на груди. Арнольд был не только главою Римской республики в течение десяти лет, он почитался гражданами как их собственный святой. В свое время Арнольд Брешианский был учеником Абеляра и, всею душой восприняв его идеи, выбрал мучительную стезю духовного маргинала. Он проповедовал идеи нестяжательства и христианского аскетизма, он пропагандировал абеляровскую идею, что «разум важнее авторитета», призывая человечество к бодрствованию ума и духа. Он полагал равенство людей перед Господом благом и не видел власти, кроме власти Господа. Идеи его очень кстати пришлись в стенах мятежного города. Аскетизм Арнольда преобразился в нетерпимость римлян к светскому и мирскому обогащению Церкви и папства. Идея о преимуществе разума над авторитетом была перетолкована анархически, и из города время от времени изгонялись не только наместники императора, но и папа. Идеи равенства и свободы перед Господом приобрели политическую республиканскую окраску и утверждали власть городского собрания и должность градоначальника, выбранного «всем народом».
Император, передавая Арнольда папе римскому, полагал, что выдергивает сорняк мятежного республиканства навсегда. Прах Арнольда не достался римлянам. Но и республиканская земля не досталась императору.
Карл Великий — отец Великой Германии — еще не обратил туман пространства в свою империю, а итальянские города ярко и четко, подобно витражу, складывали в единую картину землю Италии. Карл Великий был очарован идеей величия Римской империи — оттого собственную свою империю он тоже назвал Римской. Частью Священной Римской империи, бывшей по сути своей империей германской, стали и полисы Ломбардии. Однако ж и жители этих полисов не меньше, чем странный немец, возомнивший себя наследником цезарей, были увлечены идеями Римской империи. И дело не в том, что они были наследниками «по прямой», а в том, какую часть наследства предпочли. Традиционным для итальянских городов было республиканское устройство по образцу Древнего Рима.
Очевидно, что основой «коммунистической», республиканской Италии были именно купцы. Чуть позже Джованни Медичи, отец Козимо, сформулирует это: «Я хочу заниматься торговлей и ничем не возвышаться над другими горожанами. Я знаю, что торговля есть начало и основание республики нашей, и государство ею прославляется, а по имени нашей Коммуны хвалят и наши товары, и поэтому, если я стану беден, то и республика наша не возвысится». В итальянских городах-республиках купцы занимались весьма разнообразными делами. Это и текстильное предпринимательство, руководство банковскими операциями, обмен монет, ростовщичество, управление загородными виллами и земельными участками, финансирование государства. Сыновья из зажиточных городских фамилий хоть и предназначались для разных поприщ, но всегда считали нелишним «немного поучиться счету», то есть составлению деловых коммерческих писем и бухгалтерии. В итальянском средневековом городе практически невозможно было найти человека, так или иначе не связанного с коммерцией. Мессер Бернардо Макиавелли, отец великого Николо, был, например, нотариусом. Примечательно, но в своей книге он не упоминает о своей профессиональной деятельности. Зато обстоятельно пишет о своих торговых операциях с недвижимостью, о торговле в кредит вином, оливковым маслом, скотом и льняным полотном. Одновременно он приторговывал в Пизе яблоками и медом и ссужал мелкие суммы под проценты.
Купцы торговали. И неплохо: за счет их отчислений проводили водопровод, мостили дороги. Не говоря уж о прелестных безделушках и изысканных мелочах жизни: ведь торговали-то с арабами, Византией, Азией начиная с VII века. Впрочем, и свои, итальянские мастера быстро воспринимали культуру производства милых и имеющих спрос штучек. Города украшались искусными изделиями ремесленных цехов, застраивались и обеспечивались коммуникациями и за счет цеховых отчислений в городскую казну. Профессиональные и имущественные коммуны объединялись в городскую коммуну, которая и избирала на городском собрании коммунальную верхушку — совет, по типу римского Сената, и консула, который во избежание коррумпированности переизбирался коммуной достаточно часто. Все налоги, прибыли от торговли и производства распределялись внутри городской коммуны — на ее общие нужды. Правовые вопросы решались народными заседателями, а в особых случаях — консулом. Юрисдикция итальянских городов определяла коммунальные права и свободы как естественные.2 Феодальные сеньоры предпочитали перебираться из своей поместной глуши в города — более красивые и комфортабельные, чем родовые провинциальные замки. Иногда дух республиканской бескомпромиссности взмывал подобно пару в кипящем горшке. Коммунары, помраченные идеей равенства, изгоняли сеньоров из городов и громили их городские жилища. Нужно ли после этого удивляться, что сеньоры предпочитали поддерживать горожан в их борьбе за демократические свободы и против…аристократии, наместников и самого императора? Часто многие сеньоры гордились тем, что Отто Фрейзингенский с возмущением называл «скандальным мезальянсом», — браками с купцами или другими представителями «жирных» коммунаров.
Для купцов средневекового итальянского полиса важно было не только прибыльно вести свои коммерческие дела. Каждый гражданин купеческого звания хотел внутренне соответствовать высокому идеалу «доброго купца» — buono mercatore. Занятие коммерцией — исток многих нравственных добродетелей. Важно, что и церковная идеология того времени и полвека спустя — в особенности после положений Фомы Аквинского — пыталась оправдать купеческую деятельность. Если человек не занимался торговлей, это всегда вызывало настороженность. Существует занятное письмо в архиве Датини, в котором один купец описывает своего нового знакомого, некоего Симоне. В принципе, этот Симоне симпатичен, эрудирован и не лишен обаяния, хорошо танцует, приветлив с женщинами и знаток сонетов, но «торговлей он не занимается», живет на ренту. Это говорит о сомнительных моральных качествах Симоне: «Симоне обладает большими претензиями, я думаю о нем, как о противоядии, которое можно употреблять только раз в месяц и на кончике ножа». В знаменитой «Домашней хронике» Донато Велутти идеал «доброго купца» находит, наконец, совсем прозрачное противопоставление. Это — идеал «куртуазии». С точки зрения «доброго купца» куртуазия — это клубок пороков мота, отказавшегося от торговли и погрязшего в праздности и развлечениях. Надо ли после этого говорить, отчего итальянские феодалы всей душой стремились воспринять идеи «доброкупечества»? Надо ли говорить, что гигантская пропасть, разверзшаяся между итальянцами и их немецким императором, только увеличивалась из-за того, что Фридрих Барбаросса всячески приветствовал при своем дворе куртуазную культуру и именно его время отмечено невиданным расцветом куртуазной немецкой литературы?!
