Для купцов средневекового итальянского полиса важно было не только прибыльно вести свои коммерческие дела. Каждый гражданин купеческого звания хотел внутренне соответствовать высокому идеалу «доброго купца» — buono mercatore. Занятие коммерцией — исток многих нравственных добродетелей. Важно, что и церковная идеология того времени и полвека спустя — в особенности после положений Фомы Аквинского — пыталась оправдать купеческую деятельность. Если человек не занимался торговлей, это всегда вызывало настороженность. Существует занятное письмо в архиве Датини, в котором один купец описывает своего нового знакомого, некоего Симоне. В принципе, этот Симоне симпатичен, эрудирован и не лишен обаяния, хорошо танцует, приветлив с женщинами и знаток сонетов, но «торговлей он не занимается», живет на ренту. Это говорит о сомнительных моральных качествах Симоне: «Симоне обладает большими претензиями, я думаю о нем, как о противоядии, которое можно употреблять только раз в месяц и на кончике ножа». В знаменитой «Домашней хронике» Донато Велутти идеал «доброго купца» находит, наконец, совсем прозрачное противопоставление. Это — идеал «куртуазии». С точки зрения «доброго купца» куртуазия — это клубок пороков мота, отказавшегося от торговли и погрязшего в праздности и развлечениях. Надо ли после этого говорить, отчего итальянские феодалы всей душой стремились воспринять идеи «доброкупечества»? Надо ли говорить, что гигантская пропасть, разверзшаяся между итальянцами и их немецким императором, только увеличивалась из-за того, что Фридрих Барбаросса всячески приветствовал при своем дворе куртуазную культуру и именно его время отмечено невиданным расцветом куртуазной немецкой литературы?!
Если бы дело в Италии обстояло так безнадежно для империи, то, возможно, Фридрих умер бы от укуса блохи на первом же пограничном перевале, но Италии не увидел. Не только иллюзии сулили ему успех в Ломбардии. Свободные коммунары дрались друг с другом, как торговки из-за места в рыбном или скобяном ряду. Города-коммуны бились за рынки сбыта, сферы экономического присутствия, за каждую таможню, дорогу, каждый захудалый мост. Вдобавок этим «коммунистическим» городам противостояли другие, «умеренные» — проимперские. Не то чтобы им нравился император-немец. Им была симпатична имперская объединительная идея. Консулы и коммуны этих городов надеялись, что с укреплением центральной власти на итальянской земле прекратятся смуты, междоусобицы и раздор. «Умеренные» были единственным политическим, а не военным шансом императора. И, к чести своей, неукротимый Барбаросса им воспользовался. Щедрою рукой он начал раздаривать свободы, прежде столь беспощадно отобранные, «умеренным» — гибеллины назывались они. Гибеллины за это не очень-то воспылали к нему любовью. Зато заслужили ненависть непримиримых коммунаров — гвельфов.
Гвельфы и гибеллины — слоги итальянской истории. Южные сочные слова, будто созданные для песен — и попавшие в песни. Пусть в мрачные, инфернальные песни, но пропетые великим Данте Алигьери. Итальянские имена — с ненавистными для средневековой истории Италии немецкими корнями. Гвельфы — от родового имени Вельфов, неистовых оппозиционеров, исконных противников Штауфенов. Это название — скорее символ оппозиционности, поскольку Вельфы уже в начале противостояния, в эпоху Барбароссы, отстранились от итальянской политики, выгодно продав свою итальянскую недвижимость императору. Гибеллины — от неуклюжего «Вайблингены» — второй родовой «фамилии» Барбароссы. Итальянская история поглотила и Барбароссу, и германские имперские амбиции, а круги посеянной им кровавой гражданской войны между гвельфами и гибеллинами продолжали расходиться по Италии триста лет. Цели и идеи лагерей неоднократно менялись местами. Менялся и социальный состав участников. Смысл многовековой распри был до того смутен, что так и хочется предположить, что раздор был посеян не властолюбивым Барбароссой, а темной силой, неподвластной человеческой логике.
ОТСТУПЛЕНИЕ
о том, как епископ благословляет кушанья
Не склонные к мистике современные исследователи старались объяснить конфликт между гвельфами и гибеллинами конфликтом между сторонниками пап и сторонниками императора. Все итальянцы — натуры чувствительные и пламенные. Им свойственны в равной степени и благоговение пред святынями, и неприязнь к притеснениям. Папская церковь для итальянских республиканцев была символом ханжества, светской меркантильности и сервильности. Если коммунары и объединялись с папами, то не из-за их священного сана, а из личных симпатий и редких человеческих качеств понтифика. Так было с папой Александром — «другим» папой, не признанным Барбароссой.
Начиная с прискорбного «инцидента со стременем», когда император Фридрих Барбаросса отказался исполнить формальную шталмейстерскую службу, принятую еще во времена Каролингов, странная, витиеватая история отношений Барбароссы с папством приобретала все более мрачные черты готического романа. Тогда, когда обиженный за стремя папа отказался венчать Фридриха, кое-кто из предприимчивых горожан предложил…купить ему императорскую корону за 5000 фунтов золота. Император отказался. И не только потому, что ему идея благословения тоталитарной монархии была политически гораздо дороже сомнительной сделки с коммунарами. Барбароссе по серьезным, я бы сказала, мистическим причинам было очень важно, чтобы его власть, темный дар Нибелунгов, сокровище, выросшее из темных глубин проклятого клада, была «отмыта» горним благословением. Срастить темный мифологический низ и лучезарный божественный верх — это было потребностью, залогом прощения истосковавшейся, блуждающей в великолепном одиночестве власти души императора. К этой цели он шел путями, весьма характерными для правителя: если церковное благословение не проливается на его голову елеем, то нужно что-то менять в церкви. Сразу же после смерти папы Адриана («папы в стремени»), большинство кардиналов избирает папой Александром III кардинала-канцлера Бандинелли. Меньшинство, составлявшее партию императора, избрало папой Виктором IV кардинала Монтичелло. Оба папы были интронизированы, Александр признан папой практически всеми церковными и светскими властями европейских государств, зато Виктор был признан Барбароссой — обоим этого было достаточно. После смерти Виктора IV в 1164 году римляне потребовали возвращения папы Александра в Вечный город, но император выбил его со священных позиций силой оружия и интронизировал нового антипапу — Пасхалия III. Ирония истории заключается в том, что антипапы оказывались очень недолговечными, и после скоропостижной кончины очередного в рядах римских кардиналов возникало суеверное замешательство. С определенного времени на пост «личного папы» императора стали соглашаться только его земляки. Но и это не смущало Фридриха, решившего биться за благословение небес до последнего. За время правления он интронизировал четырех антипап. Помимо Виктора IV, Пасхалия III, это Калист III и Иннокентий III.
Да и папы пользовались гвельфами в исключительных случаях: когда надо было решить свои политические проблемы любой ценой. Едва же брезжила возможность соглашения со светской властью, папство предавало пламенных революционеров. Опасная коммунарская идея была папам так же противна, как и императорам. Дым от костра Арнольда Брешианского — недвусмысленное тому подтверждение. Но не единственное и не самое ужасающее.
В нашей истории с Красной Бородой и коммунарами папа римский, вернее, один из двух, правящих одновременно, — оппозиционный Барбароссе итальянский папа Александр стал символом и знаменем оппозиции. Понимая двусмысленность оказываемой ему поддержки, он искал себе сторонников поавторитетней и поспокойней. Он находил их при королевских дворах Франции и Англии, в Сицилийском королевстве и даже в Византии. Папа Александр был орифламмой итальянских коммунаров, именем победы, которым оппозиционеры нарекут город — центр сопротивления. Но это имя давали сами коммунары, это знамя водружали они. Его же роль в борьбе коммун с императором была незначительной.
Стоит ли удивляться? Это же рыцарский роман, а в настоящем рыцарском романе так и должно быть. Куртуазный роман — произведение сугубо светское, духовное лицо в нем присутствует в роли статиста, чья реплика сводится к сакраментальному «кушать подано». В одном знаменитом куртуазном романе епископ действительно появляется в связи с кулинарной тематикой. За славным рыцарским столом сие высокое духовное лицо возникает так некстати, что автор начинает маяться — к чему бы его приспособить. Наконец, повествователь находит почтенному достойное занятие: священник благословляет трапезу героев, а потом, когда рыцарский пир достигает свойственной ему удали, благоразумно исчезает из повествования. Заглянем под крышку — интересно, какие кушанья благословляет святой отец в нашей истории?
