Ницше пишет: «Если сообразить, что человек в течение многих тысячелетий был животным <…> что все внезапное, неожиданное заставляет его быть готовым к борьбе, быть может, даже готовым к смерти, и что даже позднее, в социальных условиях жизни, вся обеспеченность покоилась на ожидаемом, на привычном в мнении и деятельности, то нельзя удивляться, что при всем внезапном <…> если оно врывается без опасности и вреда, человек становится веселым, переходит в состояние, противоположное страху: съежившееся, трепещущее от страха существо расправляется, широко раздвигается – человек смеется. Этот переход от мгновенного страха к краткому веселью зовется комическим. Напротив, в феномене трагического человек от большого длительного веселья переходит к великому страху; но так как среди смертных великое, длительное веселье встречается гораздо реже, чем повод к страху, то на свете гораздо больше комического, чем трагического; смеяться приходится чаще, чем испытывать потрясение»[119].
В этом затейливом рассуждении Ницше, в сущности, говорит следующее: большинство людей вовсе не ожидают легкого счастья от жизни. Образ жизни, который они ведут, позволяет назвать их пожизненно съежившимися существами, и когда мир вдруг говорит им: «Эй, раскройтесь! Выпрямитесь!» – они смеются. В комическое начало они погружаются как в воздушную стихию. Эти два неразрывных обстоятельства – жизнь, которая не мед, и комическое – спонтанно переходят друг в друга… И еще одну важную вещь говорит Ницше: трагическое случается не с этими съежившимися существами, но как раз с теми из смертных, кому дано испытать «великое длительное веселье». Некоторым образом трагедия даже есть естественное завершение такого веселья. Кратчайший сказочный зачин к трагедии так и звучит: жил не тужил. Была ли красавица-дочь у старика или у сестрицы семеро братьев – трагическая нота уже вкралась в повествование. Если жизнь твоя течет, как пьянящий густой мед, знай: близится страшное похмелье. И вот тут-то можно сказать, что, к счастью, службы прививки и профилактики не дремлют: денно и нощно они готовы заботиться о том, чтобы разбавить мед сами знаете чем. В свое время в «Правде» была напечатана печально известная редакционная статья «Сумбур вместо музыки». Национальная русская мера предосторожности призвана претворить в жизнь ситуацию, которую можно назвать «облом вместо трагедии». Таким образом полярность, связанная с обобщенным масштабом, с дискретным переключением регистра «малина/не малина», в более подробном масштабе сменяется несколько усложненной картиной.
Вот замкнувшие круговую оборону от мира съежившиеся существа, импульсы противодействия служат им «для подзарядки аккумуляторов», в которых постепенно накапливается и огромное статическое напряжение. То есть с подзарядкой у них, как правило, не возникает никаких проблем, другое дело разрядка. Она наступает, когда вдруг не последовала привычная серия импульсов противодействия, о чем как раз и пишет Ницше: происходящее в данном случае «разъеживание» проявляется как комическое. И тем безусловным обстоятельством, что комического в жизни куда больше, чем трагического, мы обязаны бдительному персонажу всемирной инстанции облома, который (или которая[120]) заботится о черно-белой разметке естественного хода вещей. Они, эти заботники и заботницы, суть не только поставщики остроумного и комического (впрочем, Фрейд со свойственной ему проницательностью различал эти вещи[121]), но и главные преподаватели так называемой житейской мудрости. Без их бдительности житейская мудрость оскудела бы до неузнаваемости. А так мы имеем целый кладезь одновременно поучительных и остроумных максим. Ну вот, к примеру: «Жизнь – штука сложная и переменчивая, она подбрасывает нам бутерброды то с дерьмом, то с повидлом. Так что если сегодня тебе достался с дерьмом – не расстраивайся. Завтра ты поймешь, что это был бутерброд с повидлом».
Кого же напоминают эти стражи непроходимости, пламенные борцы с проходимцами? Странным образом они больше всего напоминают рыцарей веры, описанных Кьеркегором, только с обратным знаком, ибо зов, которому они подчиняются, чаще всего безотчетно, заставляет их действовать вопреки, как бы перпендикулярно основным мотивам (включая корысть) – как если бы от их систематических, непрерывно возобновляемых действий зависело нечто очень важное в мире.
* * *
Рыцари «не меда», вставляющие палки в колеса всем мимо едущим, оказывают сопротивления эманации, сумме движущих сил. То есть именно они (или, если угодно, мы в данном качестве) выступают как агенты лишенности, косной материи (hyle). Рыцари «не меда» словно поставлены на страже, для того чтобы сбивать дыхание, в том числе и то, которым Господь вдохнул «душу живу». Они почти никогда не предстают в образе открытого врага, уже хотя бы в силу своей изначальной двойственности, ведь эти персонажи оказывают сопротивление любому духу – а значит и всякого рода духовным наваждениям. Они суть простые резисторы, предотвращающие сверхпроходимость любой идеи. Пресекая чистые, искренние порывы души, они же, непримиримые борцы против жизни-малины, останавливают и проходимцев, задавая меру инерции сущего, его автономности по отношению к любому замыслу.
Применимо ли в таком случае хоть какое-нибудь универсальное правило по отношению к рыцарям «не меда»? Пожалуй, лишь одно: их нужно всегда иметь в виду, будь ты вдохновенный пророк или посланец самого ада. То есть индивидуальный код доступа останется все так же необходимым, равно как и время, нужное для его вычисления. Остается только надеяться, что задача преодоления инерционных заслонов слишком человеческого даст преимущество поборникам чистого практического разума над агентами того или иного наваждения.
Критика медицинского дискурса
Экспозиция
Начиная как минимум с книги Мишеля Фуко «Рождение клиники» медицина (врачевание) лишилась естественного ореола, но отнюдь не лишилась представительства в символическом производстве, более того, в процессе прогрессирующей медикализации различных сфер человеческого бытия (медикализация безумия, медикализация юриспруденции) некоторым образом «пострадал» и общегуманитарный дискурс в целом. Пока еще далеко не все аспекты «ползущих медикализаций» подверглись осмыслению, многие из них даже не тематизированы и в силу этого нуждаются в остранении, а может быть, и в провоцирующем обессмысливании. Простейший (но не худший) способ проверки на устойчивость к обессмысливанию состоит в серии пробных вопросов кантовского типа: «Как это возможно?» – и не страшно, если некоторые из них окажутся неуместными.
Вот и мы для начала спросим почти по Аристотелю: производит ли врачевание здоровье, поскольку оно врачевание, или скорее болезнь?[122] В такой постановке вопрос содержит достаточную долю странности, что и требуется для начала расследования.
Каким же образом врачевание может производить болезнь? Тут можно зайти с разных сторон, но ответим так: медицина производит болезнь хотя бы тем, что ее длит. Искусное врачевание производит болезнь путем отсрочки смерти и, возможно, посредством ее раннего обнаружения или даже подозрения. Врачеватели могут воспроизводить самих себя и совершенствовать свое искусство только в той среде, где болезням просторно, где у них есть длительность и вообще собственное время и где, следовательно, болезнь производится и воспроизводится. Не будь врачевания, разве болезням было бы так вольготно?
Следовательно, уже на уровне простейшего вопрошания возникает двусмысленность, едва ли поддающаяся разрешению без софистических ухищрений. Двусмысленность усиливается по мере того, как мы переходим от «врачевания», «исцеления» и прочих ранних аватар интересующего нас феномена к современной медицине. Что же она, современная медицина, производит: болезнь, здоровье или, быть может, нечто третье? Это заподозренное третье само складывается в некий континуум: медициной производятся лекарства, сами медики, мрачные и злорадные мысли и еще тысяча мелочей, которые вовсе даже и не мелочи. В сущности, критика медицинского дискурса без труда приводит к мысли, которая давно уже очевидна, скажем, для физиков. А именно: медицина есть то, чем занимаются медики; при этом иногда (а сегодня все чаще) их занятиям «мешают посторонние».
Как бы там ни было, «производство» – именно то слово, за которое следовало бы ухватиться. Итак, медицина есть производство и обслуживание болезней, и этот производимый ею товар, пусть даже весьма специфический, в большинстве отношений схож с прочими товарами. Так, во Франции XVII века, во времена Людовика XIV, крестьяне, по словам Броделя, довольствовались простой пищей: хлеб, овощи, молоко – всего не более двух десятков наименований. В то же время меню в Версальском дворце насчитывало около двухсот пунктов[123]. Сходным образом дело обстояло и с болезнями: за вычетом эпидемий крестьяне болели простыми и немногочисленными болезнями, чаще всего носившими названия частей тел – спина, голова, живот (или «нутро»), но для аристократов медицина уже тогда производила богатый ассортимент заболеваний, многие из них (вроде подагры) были эксклюзивны и совершенно недоступны простому народу. Какой-нибудь ревнитель справедливости, мечтатель о светлом будущем мог бы сказать, что оно наступит тогда, когда простой разносчик зелени начнет болеть подагрой на равных с маркизами и герцогами. Что ж, следует заметить, что на это ушел весь XIX век. Зато современное медицинское меню способно поразить воображение любого аристократа любой предшествующей эпохи: сегодня в той же Франции производится более тысячи наименований болезней, а специализированные диагностические центры легко увеличивают это число в несколько раз. В знаковом сериале «Доктор Хаус» одна из основных фишек состоит в том, что к изумлению зрителей великий диагност Хаус и его блистательная команда производят (диагностируют) заболевания невиданной красы: одно из них как огнегривый лев, другое – вол, исполненный очей. В результате искусного всестороннего расследования (когда принципиально важно, посещал пациент Колумбию или Эквадор) Хаус выносит свой непреложный вердикт: «Ползучий ящерицоз, осложненный стригущим бамбукозом». После этого шедевра, естественно, отходит на второй план вопрос, выкарабкается пациент или нет, – триумф Хауса от этого не уменьшится. Доля иронии у создателей сериала, конечно, присутствует, но доля истины преобладает в дозировке. Главное, что статус, признанность Хауса обеспечиваются прежде всего референтной группой врачей, и даже зритель невольно судит с позиций врача, а не пациента. Это торжество медицинского дискурса.
