Софи Оксанен - Когда исчезли голуби

Мы подошли к могиле Розали, опустили полевые цветы на окутанный лунным светом травяной холм, постояли в тишине, разделенные цветами. Я не хотел, чтобы Юдит уходила, не хотел отпускать ее, и поэтому мне пришлось сказать то, что в данной ситуации говорить совсем не стоило:

— Мы никогда больше не увидимся.

Мои слова прозвучали сухо и резко, и я увидел блеск наполнивших ее глаза слез, тот самый блеск, что так часто обескураживал меня и превращал мой разум в кораблик из березовой коры, легко уносимый ветром. Вот и сейчас он раскачивался на волнах, поднимающихся в ее глазах. Может, я хотел справиться с собственной болью и поэтому произнес это так безлико, решил быть черствым, чтобы она по дороге проклинала меня и мою бесчувственность, а может, надеялся увидеть последнее доказательство того, что она не хочет уезжать — я никогда не знал, что она на самом деле чувствует, хоть мы столько пережили вместе.

— Ты жалеешь, что взял меня с собой после всего, что случилось? — спросила Юдит.

Я испугался ее прозорливости, обескуражено вытер шею. Она успела постричь меня еще вечером, волосы попали за шиворот и щекотали кожу.

— Ничего, я понимаю, — сказала она.

Я не стал возражать, хотя мог бы. Не считал, что без нее в лесу было бы легче. Лишняя обуза, как говорили мужики. Но я не мог не забрать ее в лес, узнав, что она бежала из Талина, когда русские подошли совсем близко, и укрылась в доме АРМов. Там было небезопасно, в лесу надежнее. Она была словно раненая птичка на ладони, слабая и чуть живая. Неделями жила в состоянии постоянного напряжения. Лишь после того, как наш фельдшер погиб в сражении, мужики разрешили госпоже Вайк прийти помочь нам, нам и Юдит. Мне в очередной раз удалось ее спасти, но как только она вступит на синеющую перед нами дорогу, я больше не смогу ее защищать. И тут мужики, конечно, правы: место женщин и детей — дома, Юдит должна вернуться в город. Кольцо вокруг нас сжималось, в лесу становилось опасно. Я следил краем глаза за выражением ее лица: она смотрела на дорогу, по которой ей предстояло идти, рот был приоткрыт, она всеми силами втягивала в себя воздух, а выдыхала холод и дрожь, которые, казалось, вот-вот заставят меня поменять решение.

— Так будет лучше. Лучше для всех нас. Ты вернешься к той жизни, от которой ушла, — сказал я.

Шум нарастал, но я знал, что ждет меня за деревьями. Я посмотрел на свои руки, они не дрожали. Через мгновение я уже буду бежать в сторону приближающейся автоколонны и забуду про Эдгара и его нервы. Краем глаза я видел, как он трясущимися руками теребит галифе, а его лицо приобретает не подходящий для сражения цвет. Совсем недавно все мы проходили обучение в Финляндии, и я заботился об Эдгаре как о малом ребенке, но на фронте все было иначе. У нас было задание. Здесь. Скоро. Сейчас. Я побежал. Ручные гранаты больно били по бедрам, я подхватил одну из них, и мои пальцы отправили ее вращаться в воздухе. Рубашка финской армии, полученная нами на острове, все еще ощущалась как новая, и это придавало сил. Скоро все мужчины моей страны будут носить только эстонскую форму, и никакую другую, ни завоевателей, ни союзников, только свою. Это наша цель, мы хотим получить назад свою родину.

Я слышал, как другие бегут за мной следом, как земля прогибается под нашими ногами, и рванул еще быстрее в сторону нарастающего гула моторов. Я чувствовал запах вражеского пота, во рту нарастал вкус ярости и железа, в моих сапогах бежал кто-то другой, тот же бездушный воин, который в недавнем бою спрыгнул в ров и бросал гранаты в бойцов истребительного батальона, чека, пружина, бросок, это был кто-то другой, чека, пружина, бросок, и этот кто-то бежал навстречу реву моторов. Все наши автоматы смотрели в сторону автоколонны. Их оказалось больше, чем мы думали, бесконечно много, русских и бойцов-истребителей с эстонской выправкой, и у них бесконечно много машин и оружия. Но мы не испугались, испугались враги, в нашем лице бежала ненависть, и бежала она с такой силой, что противники на мгновение остановились, колеса их грузовика прокручивались впустую, наша ненависть сковала наших врагов, и тогда мы открыли огонь; я бросился вместе со всеми к грузовику, и мы перебили их всех.

Мышцы рук дрожали от вылетающих пуль, запястья гудели от тяжести бросаемых гранат, но постепенно я осознал, что все кончено. И только когда мои ноги привыкли к стоянию на месте, а гильзы больше не падали дождем на землю, я вдруг понял, что окончание боя не несет в себе тишины. Оно приносит гул — шорох червей, жадно поднимающихся из-под земли к мертвым телам, поспешный шепот приспешников смерти, стремящихся к свежей крови. Оно приносит вонь — тяжелый дух, исходящий от испражнений и смердящей желудочно-кислотной блевоты. Яркий свет ударил в глаза, пороховой дым рассеивался, и казалось, что на краю облака появилась яркая золотая повозка, готовая забрать всех павших с собой, наших, бойцов-истребителей, русских, эстонцев — всех в один кузов. Я прищурился. В ушах гудело. Я видел, как мужики тяжело вздыхают, вытирают пот со лба, качаются на месте, словно деревья. Я старался взглянуть на небо, на сверкающую повозку, но стоять, опираясь на покореженный грузовик, мне не позволили. Самые проворные уже действовали, словно купцы на рынке: надо было собрать оружие у убитых, только оружие, пояса и ленты с патронами. Мы обшаривали мертвые тела, подергивающиеся конечности. Я снял патронташ с вражеского пояса, как вдруг в мою лодыжку кто-то вцепился. Хватка была на удивление крепкой и потянула меня к хрипящему у самой земли рту. Колени подвели меня, и, не успев прицелиться, я рухнул рядом с умирающим, в таком же беспомощном состоянии, как и он сам, уверенный, что мой час пробил. Однако взгляд парня не был направлен на меня, с трудом выговариваемые слова были обращены к кому-то другому, к кому-то близкому, я не понял его слов, он говорил по-русски, но голос его был таким, каким мужчины разговаривают только со своими невестами. Я бы понял это, даже если бы не увидел фотографии в его грязных пальцах и белого подола на фотографии, который теперь был окрашен кровью любимого, палец закрывал лицо девушки. Резким движением я выдернул ногу из его руки, и жизнь погасла в его глазах, где за мгновение до этого я увидел себя. Я заставил себя встать, надо было идти дальше.

Как только оружие было собрано, вдали снова послышался шум моторов, и сержант Аллик дал приказ к отступлению. Мы предполагали, что истребительный батальон подождет подкрепления, прежде чем пойти в новое наступление или искать лагерь, но так он это дело не оставит. Наши пулеметчики уже добрались до края леса, когда я увидел знакомую фигуру, скачущую на теле убитого, — Март. Его ноги успели проломить череп, мозги смешались с грязью, а Март все бил, бил и бил, словно хотел пробить прикладом дырку до самой земли. Я подбежал к нему и с силой влепил ему затрещину, что заставило его выпустить автомат из рук. Март стал отбиваться, ничего не видя вокруг, не узнавая меня, рычал на невидимого противника и беспорядочно рубил руками воздух. Мне удалось связать его ремнем, который я вытащил из собственных штанов, и привезти к перевязочному пункту, где все срочно собирали инструменты. Я прошептал, что хорошо бы приглядеть за этим парнем, и постучал по виску. Фельдшер взглянул на бушующего Марта, на появившуюся в уголках рта пену и кивнул.

Сержант Аллик поторапливал нас, выхватил у кого-то из рук фляжку с алкоголем и закричал, что эстонцы не сражаются во хмелю, в отличие от русских Иванов. Я стал искать Эдгара, я подозревал, что он струсил и убежал, но кузен сидел на камне, закрыв рукой рот, и лоб его был мокрым от пота. Я взял его за плечо, и, когда убрал руку, он стал яростно тереть грязным носовым платком то место, которого коснулась моя запачканная кровью ладонь.

— Я на это не способен. Не обижайся.

Неожиданное отвращение поднялось во мне, я вспомнил, как мать прятала кофе и тайком варила его Эдгару, не мне. Я встряхнул головой. Надо было собраться, забыть кофе, забыть Марта и то, как я вдруг почувствовал себя тем мужиком, которого увидел в его помешавшемся взоре, тем мужиком, что в моих сапогах бежал в бой. Надо забыть неприятеля, вцепившегося в мою ногу, в глазах которого я узнал себя, забыть то, что я не увидел себя во взгляде сержанта Аллика. Ни во взгляде фельдшера. Никого из тех, кто, как я и предполагал, дойдет до конца. Это было уже третье сражение после моего возвращения из Финляндии, я все еще был жив, на моих руках была вражеская кровь. Откуда вдруг взялись эти сомнения? Почему я не узнал себя в тех, кто, я был уверен, доживут до мирного времени?