Шло время, домашние к горбылке привыкли, и хотя по-прежнему считали ее нечистью, но уже не боялись. Когда возвращались домой и не видели зверюшку, то принимались искать, куда та забилась. Называли ее дома «сестричкой». Из-за того что по голосу и внешнему виду горбылка напоминала недоразвитую девочку, то даже в разговоре с посторонними иногда проговаривались, мол, наша «сестричка» то-то и то-то.
Если только не уезжал, то прадед не разлучался с горбылкой. Работал ли в поле или ходил в лес за хворостом, он всегда брал ее с собой и, когда выдавалась свободная минута, разговаривал с ней. Однажды горбылка вдруг заговорила, причем произнесла любимую присказку прадеда: «Дык, такое дело». Кто бы что ни говорил, он всегда реагировал такими словами. Прадед был вне себя от радости и с того момента стал с большей тщательностью учить ее разговаривать. Горбылка выучилась многим выражениям, произносила их четко, и если не видеть ее, то можно было подумать, что говорит человек. Однако она не понимала, что эти слова значат. Кроме людской речи она также выучилась лаять и мяукать, получалось точь-в-точь. Обманувшись ее голосом, собаки и кошки подбегали на зов, но не могли найти, где же их сородичи. Горбылка не понимала смысла человеческой речи, а вот ее хозяин постепенно научился звериному языку. Для людей несведущих ее «речь» была что слова иностранца для жителя горных мест, напоминала она бормотание глухонемого.
Через несколько лет горбылка подросла и, стоя на земле, уже была в половину человеческого роста. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она уже стала взрослой. И прадед, и другие домашние гордились ею, как будто они вырастили ребенка. Прабабка, говоря о «сестричке», относилась к ней как собственной дочери, ее первоначальная неприязнь исчезла. «Сестричка» выучилась называть ее мамой, и та отзывалась с радостью. Мать же прадеда тоже подобрела, и когда ей дарили что-нибудь вкусненькое, она обязательно отдавала кусочек «сестричке». Домашним нравилось, как горбылка разговаривает. На их слова та часто отвечала невпопад, и именно это их особенно веселило. В безрадостной жизни нищих горных районов нечасто услышишь смех. Любовь к горбылке помогла им перенести смешки и даже оскорбления со стороны деревенских. Те, говоря о нашем семействе, теперь называли его «семейка с чудищем», а не «семья В эй из Шатяньвань», как раньше.
Гнездо на столбе неоднократно переделывали, но в итоге горбылка все равно перестала там помещаться. Прадед тогда сколотил для нее кроватку, постелил туда одеяло и все, что положено. Однако горбылка ни одной ночи на ней не провела, пришлось прадеду подвесить на домовую балку старое гнездо, только там, в пустоте, зверушка чувствовала себя в безопасности.
Она давно уже перестала ходить с прадедом на поле, так как не помещалась в его заплечную корзину, а услышав незнакомые голоса, так стеснялась и пугалась, что была готова зарыться в землю. Для нее, кроме наших домашних, все остальные были чужаками. Но им-то как раз, наоборот, нравилось поглазеть на горбылку и подразнить ее. Она всячески прятала от тех свою мордочку и уж тем более не разговаривала. Не имея возможности разглядеть ее морду, люди начинали фантазировать. Одни говорили, что она похожа на сову, другие – на обезьяну. Обезьян они видали, вид у них человекоподобный, а вот речь – своя, обезьянья. Заметив человека, обезьяны начинают громко кричать. Кто-то стал решительно утверждать, что горбылка точно обезьяна. Обезьяны любят плоды жужуба. Когда заканчивается сезон «выпадения инея»[79], плоды созревают, их сладкий аромат распространяется по округе. Но обезьяны – существа трусливые, поэтому они терпеливо ждут полночи и только тогда лезут за плодами. В начале зимы под деревьями ставят капканы, и каждый год удается поймать несколько особей. Мясо у обезьян нежное, его и в город хорошо продать можно, и гостей отлично угостить.
Горбылке нравилось сопровождать прадеда в лес. Чаща здесь большая и густая, нет ей конца и края. Едва попав в лес, горбылка начинала возбужденно хлопать крыльями. Крылья у горбылок имелись, а вот летать они уже не могли. Из-за стеснительности, приведшей к жизни в глубине пещер, крылья у них атрофировались. Горбылки могли лишь прыгать на единственной ноге да ловко сновать в лесных зарослях. В лесу горбылка уходила от прадеда на все большее и большее время, несколько раз он даже рассердился и стал расспрашивать, зачем та убегает. Спрашивал он, конечно, не на человеческом, а на зверином языке. Та стыдливо склонила голову и после долгого молчания наконец ответила, что просто так.
Но она не могла провести умного прадеда, он понял, что та от него что-то скрывает. В следующий раз он пошел за ней следом, а для маскировки нацепил шляпу из травы и листьев. Он увидел, что за густым частоколом бамбука она развлекалась с еще двумя горбылками. Те, очевидно, были самцы, а у нее как раз шла течка. Увиденные и услышанные прадедом фокусы горбылки разительно отличались от ее обычного поведения. Прадед сильно огорчился. Пришел в ярость. Почувствовал зависть. Ощутил боль. Испытал ревность. Он расслышал, как те договаривались о спаривании. У горбылок всего одна нога, что создает для случки неожиданные сложности. Один из самцов сказал, что нашел подходящее место. Там рядом на одинаковом расстоянии растут три чайных куста, и если они встанут посередине и обопрутся на них, то можно будет с удобством спариваться. Лучше места, чем это, в лесу не найти.
Прадед знал это место. И он срубил чайные кусты, бывшие толщиной в палец, чтобы устыдить горбылку. В назначенное зверями время он принес ее в лес и, притворившись, что ничего не знает, как ни в чем не бывало принялся за свои дела. Горбылка выказывала одновременно и смущение, и возбуждение. Прадед не пошел за ней, но горбылка не вернулась к темноте. Прадед взревновал еще больше, он решил, что та сбежала вместе с самцами, чтобы жить в дикой чаще. На второй день он не выдержал и пошел в лес на поиски. Дойдя до чайного куста, он остолбенел. Горбылка была мертва, ее горло проткнул обрубок ствола, который образовался, когда дед срубил куст, конец у него был очень острый. Видимо, горбылка поняла, чьих это рук дело, и, не в силах снести срам, покончила с собой. Пусть обрубок был острым, но без решимости умереть ничего бы не получилось.
Прадед загоревал, жалел, что не вырвал кусты вместе с корнями. В этот момент появились два самца и в ярости бросились на него, удивительно при этом было то, что они метили в его правую ногу. Прадед едва от них отбился. Вернувшись домой, он не признался, что его покусали горбылки, а сказал, что это укусы собаки.
Раны от этих укусов не заживали, какие бы лекарства он ни использовал. Боль была невыносимая. Только когда прадед попросил отрубить ему ногу, все поняли, что его покусали горбылки.
У него было три сына, и они, когда выросли, тоже неоднократно подвергались нападению горбылок, все симптомы были такими же, как у прадеда. Второй из этих сыновей занимался изготовлением посуды, он искусно делал разнообразные черпаки и блюда из тополя и катальпы. Чтобы защитить следующее поколение от мести горбылок, он переехал из долины, где жило их семейство, за сто ли[80], в ущелье, где работали посудные мастера. Говорят, что у него было восемь сыновей, и все они без исключения в разное время были атакованы горбылками. Переезжать дальше не было смысла, у нас с горбылками возникла кровная вражда.
Рассказав об этом, дядя усмехнулся:
– Когда мой отец не мог терпеть боль, то кричал нам: «Отпилите ее, отпилите ее!» Моя мать, обливаясь слезами, отвечала: «Господин мой, да у кого поднимется рука пилить по живому?!» Перед смертью отец сказал мне, что, обидев горбылок, мы теперь из поколения в поколение умираем из-за болезни ног. Он и подумать не мог, что когда придет мой черед, то я спокойно избавлюсь от ноги. Ха-ха!
– Тебя тоже укусила горбылка?
– Где уж ей, в лесу зверей крупнее зайцев и белок и не осталось уже. Просто предков кусали очень часто, вот и возникло «проклятие рода», теперь даже если не было укуса, то болезнь все равно появлялась.
И тут я понял, почему при первых симптомах дядя стал улыбаться, как будто получил награду. Это должно было произойти, он давно ждал. Зная о наследственном недуге, он внутренне к нему готовился. А когда болезнь наконец пришла, то дядя, наоборот, расслабился и успокоился. Это, конечно, не было наградой, но было своеобразным оправданием ожиданий: сказал – случится, и оно случилось, значит, не лгал. Зная же, что его ждет, дядя не испытывал страха.
Вскоре дядя уснул, и спал он крепким сном. Я же долго не мог успокоиться, стоило его здоровой ноге коснуться меня, как меня одолевали всякие мысли.
Прошло двадцать лет, и дядин оптимизм не иссяк. Как-то старший из двоюродных братьев предложил справить ему протез, но дядя решительно отказался. Тогда как раз проводили какую-то кампанию по внедрению медобслуживания на селе, и изготовить протез было дешевле обычного.
