Все одеяние дяди было особенным, но не вызывало зависти: на ногах, напоминавших короткие столбики, были надеты сандалии, собственноручно сплетенные им из тщательно отобранной рисовой соломы. Сразу после изготовления они напоминали два круглых золотисто-желтых пряника. К локтям его были привязаны замусоленные куски покрышки, подаренные ему родственником-трактористом. Кроме того, физиономия его всегда была сердитой.
Недовольство человека, который никуда не ходит, понять легко. Однако понять до конца все же сложно. Его родным, изо дня в день находившимся поблизости, приходилось несладко. Когда я его навещал, дядя, понятное дело, не сердился, но из-за постоянного гнева его морщины становились все жестче, и даже когда он не сердился, ненароком можно было решить, что он тобою недоволен. Иногда при взгляде на него ты вдруг замечал какое-то странное выражение – как будто ему хотелось хорошенько выматерить кого-то, но из-за внутреннего смятения он, несмотря на взрывной характер, не мог рассказать другим о своих мыслях. Через две-три минуты ему удавалось подавить это смятение, и он, нарезав круг по двору, возвращался в дом, гнев его при этом улетучивался не полностью, что усиливало непонимание и отчужденность.
Живи он в другом месте, можно было бы купить ему коляску. Но для деревни Жаньсинба это не годилось, по крайней мере для дяди не годилось – его дом находился на склоне горы. Двор был маленьким и прилегал к густому бамбуковому лесу, вдоль которого петляла дорожка. По дорожке шли ступеньки из серого камня и канавы, промытые дождевыми потоками. Она пересекала рисовые поля и выходила на проселочную дорогу, которая, петляя, вела в волостной городок, а уже оттуда можно было по асфальтированной дороге добраться до Пекина, Шанхая или еще более далеких мест. Однако дядя был обречен оставаться черной точкой под стрехой своего дома. И когда эта точка поднимала голову, то могла увидеть лишь неровный кусочек неба. Так что, даже будь у него коляска, круг его жизни не расширился бы за пределы двора.
Я специально для него купил бинокль, чтобы дядя периодически выбирался к бамбуковому лесу и оттуда глядел на дорогу, на деревню, отводил душу и прожил бы на несколько лет дольше. Мне казалось, что если он будет видеть дальше, узнавать больше, то и нрав его смягчится, что станет не только благом для его здоровья, но и огромным облегчением для родственников.
В тот день, когда я подарил дяде бинокль, я притащил старика на спине к дорожке у леса. И вот он увидел в бинокль черную собаку, что трусила по дороге и останавливалась по велению своего обоняния. Его лицо расплылось в наивной улыбке, прямо как у идиота. В бинокль можно было четко разглядеть слюну, капавшую из пасти собаки, и шерсть на ее загнутом крючком хвосте. Опустив бинокль, дядя посмотрел вдаль и обнаружил, что это его собственная собака. Словно став жертвой доброго розыгрыша, он возрадовался:
– Собака изо дня в день рядом со мной вертится, а я никогда ее так ясно не рассматривал. Оказывается, у нее на хвосте есть родинка. Надо же, и у собак растут родинки!
На самом деле это была не родинка, а красная шишка, оставшаяся после укуса ядовитого насекомого.
Затем мы увидели Чуньмэй и ее старшую сестру, которые пропалывали грядки. Чуньмэй была молодой толстушкой. Девушки работали и болтали, мы видели, как шевелятся их губы, но не знали, о чем они разговаривают. Однако это было еще забавнее, чем если бы мы услышали их разговор.
Смотреть на прохожих тоже было интересно. Для невооруженного глаза люди на дороге мало чем отличались. А вот с биноклем разница сразу становилась заметной. Кто-то шел подпрыгивая, как будто к ногам его привязали пружины, некоторые не смотрели на дорогу и шли в глубокой задумчивости, ноги сами несли их вперед. Когда такой прохожий наступал на камень или лепешку, то первой реагировала его голова, находившаяся на максимальном удалении от ног, однако тело уже не успевало остановиться. На лице человека в такой момент проявлялась не досада, а какое-то придурковатое непонимание, словно он только что очнулся ото сна. Другие же при ходьбе сначала наступали на пятки, дядя называл таких «конягами». Ступни у них часто были широкими, силы в теле было много, но движения отличались медлительностью, в пути им нравилось смотреть по сторонам. Те же, кто сначала наступал на носки, являлись полной противоположностью, таких дядя называл «ловкачами». Дяде нравились не «коняги», а «ловкачи». Мне же, наоборот, всегда казалось, что чем ловчее человек, тем больше он любит разживаться задарма. Мы не стали устраивать дискуссии, так как скоро наше внимание переместилось на новый объект наблюдений.
В тот вечер улыбка на дядином лице заразила всех домашних. Даже невестка, которой дядя уже давно опротивел до мозга костей, и то не выдержала:
– Я-то думала, что давно уже разучилась смеяться. Если теперь так каждый день пойдет, то у меня и рис будет выходить ароматнее.
Я посоветовал брату, чтобы он подыскал для дяди какое-нибудь место помимо дорожки, нельзя же, чтобы он постоянно смотрел с одной точки. Брат ответил, что без вопросов, если дяде будет по душе, то можно его и на дерево посадить.
Брат про дерево ляпнул для примера, а дядя воспринял серьезно. И вот вскоре после моего отъезда мне позвонила мать и сообщила, что дядька теперь каждый день проводит на дереве.
– Он сам туда взбирается?
– Да нет, твой брат его туда подвешивает.
Дядя специально сплел большую корзину, затем из отборного пальмового волокна изготовил длинную веревку и наконец, разыскал под кроватью шкив, который несколько десятков лет назад принес со строительства водохранилища. На краю бамбукового леса рядом с их домом рос высоченный каштан. Каждый день, отправляясь на поле, брат усаживал дядю в корзину и с помощью веревки и шкива поднимал того до развилки. Возвращаясь же на обед, он спускал дядю с дерева. Мать сказала, что дядя теперь пребывает в отличном настроении. В дождливые дни он не поднимается на дерево, а плетет корзины, и они по сравнению с прежними стали даже красивее.
Я был очень доволен собой, ощутив, что совершил нечто и полезное и элементарное. Ведь доставить радость несчастному человеку, наверное, еще более благое дело, чем построить семиярусную пагоду?
Несколько месяцев спустя меня пригласили вести занятия в один из местных университетов, курс назывался «Литература и средства массовой информации». Это была не одна лекция, а серьезный учебный курс. Я ведь сам не учился в университете, а теперь стал университетским преподавателем, и мне это казалось чрезвычайно важным событием. По всем важным поводам я всегда возвращался в родные края для встречи с родителями, и этот раз не стал исключением.
Еще не доехав до деревни, я уже услышал смешные истории о дяде. Их мне рассказал однокашник, служивший начальником станции в лесном хозяйстве. По его словам, однажды дядя заметил с дерева, как некая парочка тайком предается любовным радостям, и он в мегафон заорал им: «Эй вы, на склоне, те, что в посадках кукурузы, я вас заметил, вы чем там занимаетесь? Смех да и только». Любовники присели на корточки, но кукуруза еще была высотой с палочки для еды и никого скрыть не могла. Дядя продолжал: «На корточках мне тоже видно». Парочка в спешке искала, куда скрыться. Дядя же кричал им вдогонку: «Да не прячьтесь, а отправляйтесь по домам, вы еще ничего не успели натворить, я свидетель».
С каких пор он обзавелся мегафоном? Уже вернувшись домой, я узнал, что его дяде отдал племянник. Племянник тот был в городе старьевщиком. Верхом на трехколесной тачке с педалями и вооружившись рупором, он подъезжал к жилым домам и, невзирая на то, обедали люди или спали, принимался надрывать горло: «Куплю книги, газеты, бутылки!» Недавно он сменил занятие и стал продавать фрукты, а рупор отдал дяде.
Таким образом, как только дядя обзавелся биноклем и мегафоном, у жителей Жаньсинба не стало секретов. Дядя выволок на свет все их тайны.
Однажды жена Лян Шу мимоходом сорвала чужую тыкву, а дядя увидел и закричал: «Эй, у тебя что, в своем огороде нет, зачем крадешь чужую тыкву?» Женщина спрятала тыкву под одежду, на что дядя продолжил: «Такую огромную тыкву разве спрячешь?» Жена Лян Шу выбросила тыкву в кусты и уже не осмеливалась на нее покушаться. Но дядя от нее не отставал: «Позорница и неудачница. Сорвала, да потеряла. Это тебе не камешек речной, а тыква». Женщина, припертая к стене, стала костерить дядю. Но ее слов дядя не слышал: «Ты там что сутры по душу Лян Шу бубнишь? Хочешь бубнить, так отправляйся домой и перед мужем выступай, где ему услышать через гору и реку».
Подобные случаи воровства и приставаний никогда не ускользали от дядиного бинокля и рупора, в нашей деревне он превратился в судью и блюстителя нравственности, все, что ему было не по душе, ему хотелось высказать. И он не боялся этого говорить.
Иногда он оборачивался к дому, чтобы рассмотреть дворовую собаку, поглазеть на кур. Увидев, что собака вертится от радости, он начинал комментировать, мол, чему ты радуешься? Ты же не деревенский староста, чтобы к тебе все подлизывались и подносили подарки, чему же ты радуешься? Увидев, как несушка выходит из курятника и кудахчет, он начинал ругать ее, что несет мелкие яйца, и нечего тут хвастливо кудахтать. Курица замолкала и скрывалась в укромное место ловить насекомых. Тогда он продолжал критику собаки, мол, ты только есть и умеешь, а даже воробьиного яйца снести не можешь.
