Этот дерзкий тон восхитил Мадемуазель еще больше, чем вчерашняя любезность, ибо за ним угадывалось нежное чувство. В тот момент ей не терпелось объявить напрямик возлюбленному, что он и есть избранник ее сердца, но принцессе вновь пришлось иметь дело с воплощенной девичьей стыдливостью.
О, если бы он хотя бы немного ей помог! Притворился бы влюбленным и, главное, оставил эту чопорность и столь неуместный теперь респектабельный тон, чудовищно ее раздражавший, с которым несчастная старая дева не знала, как бороться!
Слишком долгое ожидание
Ловкая и жестокая игра, затеянная Лозеном, продолжалась долгие месяцы. Он, как воплощение дьявола, стал строить из себя соблазнителя.
Временами он был очень любезен, почти нежен, вдруг внезапно превращаясь в полную противоположность: мрачный и нравоучительный, как древняя рукопись, он делал вид, что скрывает какую-то тайную сердечную рану, доводя влюбленную принцессу до отчаяния. На деле же он был подобен опытному рыбаку, который, поймав крупную рыбу, долго изнуряет ее, чтобы сломить сопротивление и вытащить жертву на берег, но притом тщательно рассчитывая собственные силы, дабы в конце концов ее одолеть. Чего же он добивался от Мадемуазель? А того, чтобы та обрела в своей любви силу, способную представить его в качестве жениха всем, включая и короля.
Лозен прибегнул к весьма изощренной тактике. Долгие и томные взгляды, которые он, словно украдкой, обращал на Мадемуазель, горькие вздохи, артистически исполненные, порой вырывавшиеся из его груди, поддерживали волнение в сердце старой девы. И Мадемуазель, почти убежденная, что ее чувство не осталось безответным, объясняла сдержанность возлюбленного лишь огромной разницей в их положении. Как неприметный дворянин смог бы заговорить о любви с принцессой королевской крови?
Итак, долгими бессонными ночами, которые уже вошли у нее в привычку, Мадемуазель вела нескончаемые диалоги сама с собой.
«Я должна заговорить первой, – твердила она себе, – кому как не мне следует сделать первый шаг. Но как на это решиться? Я ведь не кто-нибудь, а принцесса, я должна выбирать и объявить о своем предпочтении, но… Боже! как это тяжело. Почему он этого не понимает? Отчего не поможет? Дай он мне понять, что любит, все стало бы намного проще. В каком ужасном положении могут оказаться порой высокопоставленные персоны!»
Эти нескончаемые тревоги имели один положительный эффект: Мадемуазель лишилась аппетита, который, как у всех Бурбонов, был у нее отменный. Очень скоро она похудела и заметно похорошела.
Устав от всего этого, в один из ноябрьских вечеров несчастная наконец решилась, собрав все свое мужество. Во время светской болтовни в одном из залов Сен-Жерменского дворца, она, словно играючи, опустила палец на зеркальце, затуманенное ее дыханием, и чуть было не написала признание, сжигавшее ее изнутри. Но так этого и не сделала, удалилась на несколько шагов и мысленно отругала себя. Неужели ей бесконечно мучиться? Разве не выстрадала она свое решение? Зачем продлевать ожидание?
И тогда, лихорадочно написав несколько слов на клочке бумаги, она аккуратно сложила записку и подошла к своему избраннику.
– Держите! – сказала она. – Возьмите записку, но не читайте. Обещайте, что развернете ее, только когда придете домой.
– Как вам будет угодно, – произнес Лозен, склоняясь перед ней. – Хорошо, я узнаю о содержании записки, когда буду у себя.
Ясно, что он не сдержал слова: едва Мадемуазель скрылась из виду, он достал записку, которая жгла его карман. Интересно, что ему написали?
Каким бы храбрецом он ни был, у него гулко стучало сердце, пока он разворачивал листок, так медленно, будто в нем была бомба. Но едва он пробежал глазами записку, как его черты разгладились, а из груди вырвался вздох огромного облегчения.
Мадемуазель написала всего два слова: «Это – Вы».
Лозен выиграл партию.
В следующее воскресенье в королевской часовне был страшный холод, но если Мадемуазель и дрожала как осиновый лист под своими мехами и роскошными одеждами, то вовсе не из-за низкой температуры, а по причине огромного волнения: она надеялась встретиться с Лозеном, которого не видела после того, как передала ему свое послание. Никогда еще воскресная служба не тянулась так долго, никогда проповедь не была настолько длинной и скучной.
Когда Анна-Мария наконец подошла к своему другу, у нее пропал голос, и она только и смогла прошептать:
– Я совсем окоченела.
– А я до сих пор не могу прийти в себя от того, что прочел, – с внезапно исказившимся лицом проговорил Лозен. – Негоже насмехаться над своими подданными! Я думал, вы добрее. А вы просто посмеялись надо мной.
– Посмеялась?
– Именно так. Думаете, я поверил хоть на миг, что вы меня выбрали, меня – ничтожнейшего из всех?
– Послушайте! Вы обладаете всем, чтобы стать величайшим сеньором королевства, и я все блага мира готова бросить к вашим ногам.
– Сжальтесь! Я в отчаянии, что вы полюбили меня, ибо у меня столь отвратительный характер, что, несмотря на мои чувства, я никогда не смогу сделать вас счастливой.
Несмотря на его чувства! Так вот оно, долгожданное признание! Наконец-то, наконец, Лозен подтвердил, что тоже ее любит.
Вне себя от восторга, Мадемуазель перестала себя сдерживать.
– Я хочу в супруги только вас, и никого другого! – воскликнула она. – И я очень скоро сообщу королю о своем выборе.
Это были уже речи принцессы, которым никто не был вправе сопротивляться. Мадемуазель сказала «я хочу», и ему оставалось лишь склониться в поклоне, что он и сделал, весь дрожа от радости, как нетрудно догадаться.
Поздним вечером восьмого декабря Мадемуазель все еще находилась в опочивальне королевы. Скоро должен был прийти король, и она во что бы то ни стало собралась с ним поговорить, не обращая внимания на прозрачные намеки Марии-Терезии, которая не могла взять в толк, что заставляет кузину оставаться в ее спальне, и прикладывала все усилия, чтобы поскорее ее выпроводить.
По правде говоря, момент для беседы с монархом был выбран неудачно, поскольку тот чувствовал недомогание, отчего у него всегда портилось настроение. Зато Великая мадемуазель вновь ощутила себя героиней Бастилии[26] и чувствовала себя столь решительной, что, кажется, могла бы сейчас сразиться с самим «великим турком»[27], а при необходимости и со всей его армией.
– Сир, – начала она твердо, сделав реверанс, – великая честь быть двоюродной сестрой Вашего Величества дает мне такую силу, что я считаю себя вправе выбрать супруга по моей сердечной склонности среди ваших самых верных подданных, не унизив своего достоинства, ибо располагаю богатством и титулами, которых хватит на двоих.
Она выпалила эту тираду молниеносно, на одном дыхании, и король не удержался от улыбки. Никогда он не видел Мадемуазель столь решительной.
– Дорогая сестра, – ответил он. – Вы в том возрасте, когда люди знают, чего хотят. Однако прошу вас не принимать поспешного решения, о котором будете жалеть. Кого же вы избрали в мужья?
– Господина де Лозена, Сир. Я люблю его и не хочу иметь супругом никого другого.
Людовик XIV с минуту хранил молчание. Лозен королю нравился своим острым умом и воинской доблестью, но ему трудно было поверить, что тот сгорал от страсти к Мадемуазель.
– Это человек достойный, – проговорил государь, стараясь не выдать своих сомнений. – Но, прошу вас, хорошенько подумайте.
– Я уже год думаю только об этом, Сир! Окажите мне высочайшую милость, одобрив мой союз, умоляю. Как вы и сами сказали, я уже в возрасте и не могу терять время.
Король согласно кивнул.
– Хорошо, пусть будет, как вы того желаете, дорогая сестра. Надеюсь, вы обретете счастье.
Счастье? Да разве не была она уже счастлива? Мадемуазель просто сходила с ума от счастья, сочтя себя неспособной пренебречь добрым советом, что ей дали верные друзья, посвященные в ее тайну: «Женитесь этой же ночью, без всякого шума…»
Увы! Она хотела не только счастья, но и собиралась осыпать земными благами того, кого любила.
Об этой новости при дворе узнали лишь спустя несколько дней, и одновременно невеста обнародовала длинный список баснословных даров, которые она намеревалась сделать возлюбленному, среди которых были и герцогство Монпансье, и графство Э, и графство Домб, то есть все или почти все ее владения.
Лозена переполняли гордость и довольство собой – вот он, рай на земле! Ведь стоит ему жениться, и бывшим дружкам придется обращаться к нему «монсеньор», одно только это приводило его в восторг, наконец-то тщеславие его было удовлетворено! И это не считая возможности по своему усмотрению распоряжаться сундуками вельможной супруги, до отказа набитыми деньгами. Жених с невестой уже заказали великолепные кареты, предназначенные для новоявленного герцога де Монпансье…
К несчастью для бедной принцессы, то обстоятельство, что Лозену предстояло вскоре именоваться монсеньором, многим во дворце не понравилось, в том числе и принцам королевской крови, которые находили отвратительным, что отныне они будут на равных с «малышом Лозеном». Не привело это в восторг и королеву, обычно кроткую и незаметную, в которой на сей раз взыграла испанская гордыня, ибо она была глубоко уязвлена этим, как она выразилась, грандиозным скандалом.
