К несчастью для бедной принцессы, то обстоятельство, что Лозену предстояло вскоре именоваться монсеньором, многим во дворце не понравилось, в том числе и принцам королевской крови, которые находили отвратительным, что отныне они будут на равных с «малышом Лозеном». Не привело это в восторг и королеву, обычно кроткую и незаметную, в которой на сей раз взыграла испанская гордыня, ибо она была глубоко уязвлена этим, как она выразилась, грандиозным скандалом.
Не стоило забывать и о госпоже де Монтеспан. Была ли у Лозена в прошлом связь со всемогущей фавориткой? Никто точно не знал. Известно лишь, что они находились в приятельских отношениях, а возможно, были и любовниками. Дружба их представляла собой бесконечную череду громких ссор и гораздо более тихих примирений.
Этой высокомерной Атенаис, происходившей из одного из самых родовитых семейств королевства – разве не гласил ее девиз: «До того как возникло море, Мортемар[28] уже нес свои воды», – одна мысль о том, что ей придется называть несносного Лозена монсеньором и склоняться перед ним в реверансе, была совершенно невыносима.
Кроме того, давняя подруга Мадемуазель, знавшая Лозена наизусть, она не питала никаких иллюзий, какого рода «счастье» обретет сентиментальная старая дева в лице этого мерзавца. Не имея собственных законных детей, она рассуждала примерно так же, как и Месье[29], брат короля, который до сих пор считался несомненным наследником Мадемуазель: это же возмутительно, что огромное состояние перекочует в кошелек Лозена! Непростительно даже в случае, если тот обзаведется ребенком от Мадемуазель, впрочем, никто и мысли не допускал, что в ее возрасте она еще способна к деторождению.
Все это привело к тому, что короля осадили со всех сторон: повсюду раздавались возгласы негодования по поводу головокружительного возвышения «выскочки».
Результат этой массированной атаки оказался для Мадемуазель очень печальным. За несколько часов до того, как пойти к алтарю, в тот самый час, когда Лозен, уже ставший герцогом де Монпансье, принимал поздравления – о лицемерие! – от придворных, несчастную влюбленную вызвали в королевские покои.
Она предстала перед монархом с бьющимся от волнения сердцем. А тот был смущенный и опечаленный – он догадывался, как она будет расстроена, отчего у него тоже испортилось настроение, хотя его и не отличала чрезмерная чувствительность.
– Дорогая сестра, – начал он, – я прихожу в отчаяние от того, что намерен вам сообщить. Мне дали понять, что весь мир будет обсуждать ваш брак, и все скажут, что я пожертвовал вами ради возвышения господина де Лозена, и это повредит моей репутации в глазах иностранных держав, а она не должна пострадать. Следовательно, этому нужно положить конец, и как можно скорее. Вы вправе на меня сердиться… Ударьте меня, если хотите! Вам сейчас позволено любое поведение, и нет ничего, что я не стерплю от вас, поскольку я того заслуживаю!
Испустив крик, Мадемуазель упала на колени.
– О, Сир! Что я слышу! Какая жестокость!
Дабы утешить двоюродную сестру, король тоже опустился на колени, и какое-то время они, обнявшись, плакали вместе.
– Увы, – пробормотала принцесса, – слово короля, кто бы мог в нем усомниться! До сих пор вы ни разу его не нарушили. Неужели это впервые произойдет по отношению ко мне и господину де Лозену? Я прежде никого не любила, а сейчас люблю и не перестану любить достойнейшего и честнейшего из ваших подданных. Его возвышение составило бы счастье всей моей жизни! Вы мне дали эту милость, вы же ее и отняли! У меня разрывается сердце!
Было уже поздно, и мучительная сцена начала раздражать Людовика XIV, который вскоре высвободился из ее объятий.
– Ничего нельзя поделать, нужно смириться, вот все, что мне остается сказать.
Все было кончено. Сделав реверанс, Мадемуазель вышла и, сотрясаясь от рыданий, направилась в Люксембургский дворец, где она снова улеглась в постель.
Лозен же отнесся к делу по-философски; однако, зная, кем был нанесен удар, и не решаясь в открытую ополчаться на королевскую семью, удалился из дворца, а затем из города, осыпав единственного врага в лице госпожи де Монтеспан оскорблениями самого низкого свойства.
И он перешел все границы. Людовик XIV, узнав, что тот назвал его фаворитку «грязной шлюхой», велел взять Лозена под стражу, и вскоре тот под более благовидным предлогом был переправлен в Пьемонт, в тюрьму Пиньероль, где уже давно томился в заключении бывший сюринтендант финансов Фуке.
Мадемуазель был нанесен страшный, окончательный удар. Отныне солнце не всходило для нее ни в Париже, ни в остальных ее владениях.
Лозен провел в заключении десять лет, в течение которых он пытался совершить побег, завязал дружбу с Фуке, переговариваясь через дымоход, а затем рассорился с ним, поскольку соблазнил его дочь, когда та получила разрешение на свидание с отцом. Возможно, он оставался бы там и дольше, если бы госпоже де Монтеспан не пришла в голову мысль о возможном усыновлении Мадемуазель старшего из ее незаконных детей, которых она подарила королю: юного герцога дю Мена.
Выбран этот ребенок был не потому, что мать отдавала ему предпочтение: его очень любил король, и, кроме того, его выделяла из всех госпожа де Ментенон, ее гувернантка, пользовавшаяся с недавних пор особым расположением короля. У маркизы имелась двойная цель: с одной стороны, она обеспечивала почти королевское состояние своему ребенку, плоть от ее плоти, а с другой – доставляла удовольствие королю, который уже стал от нее отдаляться.
Мадемуазель не сдалась без борьбы, но ей не терпелось вновь обрести дорогого Лозена, и в итоге она уступила, передав часть своих земель ребенку (но сохранив пожизненное право пользования ими).
Итак, Лозен вернулся. Увы, из прежнего обольстительного кавалера он превратился в немолодого человека, изнуренного долгим заключением. Если и раньше характер был у него неприятным, а временами жестоким, то теперь он стал попросту злобным. Лишь одно осталось неизменным: как был он волокитой, так и остался.
По-прежнему влюбленная, Мадемуазель не замечала ни седых волос, ни беззубого рта. Она немедленно обручилась с ним, на сей раз почти тайно. И очень скоро пожалела об этом, ибо почти сразу после свадьбы поняла, что связалась с бабником, каких свет не производил.
Устав от его измен, она предпочла укрыться в одном из своих владений, в Э или Сен-Фаржо, в то время как Лозен продолжил жить в Париже.
В конце концов она прервала с ним всякие отношения, потому что в одну из их редких встреч он посмел обращаться с ней как со служанкой.
– Пойдите прочь, сударь! И больше не показывайтесь мне на глаза! Вы – негодяй!
Как далеко теперь была их счастливая любовь… Сердце несчастной принцессы не выдержало. Через десять месяцев после изгнания мужа, в марте 1693 года, она преставилась, перед смертью окончательно обратившись к Богу, в своем Люксембургском дворце.
Лозен же, которого король все же возвел в герцоги, так отвратительно вел себя в дни траура, что Людовик XIV, возмущенный и разгневанный, готов был вновь засадить его в Пиньероль. Но он так этого и не сделал, и неисправимый соблазнитель вскоре женился на пятнадцатилетней девушке, которая очень надеялась через короткое время стать вдовой, однако Лозен продолжал отравлять ее существование еще долгих двадцать лет.
Большая любовь Нинон де Ланкло
Никогда еще маркиз де Виларсо так дурно не проводил вечер! Пробило полночь, а проклятое окно, с которого он не сводил глаз вот уже три часа, все еще ярко светилось. Неслыханно!
Это окно второго этажа особняка на улице Турнель принадлежало обворожительной Нинон де Ланкло, в которую Виларсо был влюблен до безумия. Она была и звездой маркиза, и пожиравшим его сердце адским пламенем.
Минуло уже полгода, как он впервые встретился у поэта Скаррона с той, кого называли «царицей Парижа», и с тех пор он и думать не мог о других женщинах. А побед на любовном фронте у него имелось немало, ибо тридцатипятилетний Луи де Морне, маркиз де Виларсо и главный королевский псарь, на попечении которого находились семьдесят гончих Людовика XIV, не знал отказа у женщин. Он был высок и силен, с правильными чертами лицами и излучавшими нежность глазами, которые придавали приятную мягкость его воинственному облику. Изящный, богатый, маркиз обожал женщин, но с того дня, поцеловав прекрасную руку Нинон, он мгновенно забыл о существовании остальных дам.
На следующий день он стремглав помчался на улицу Турнель, где жила обольстительница, и начал за ней ухаживать по всем правилам этикета, что, к его огромному удивлению, не привело к желаемому результату.
Нинон принимала его любезно, с присущей только ей грацией, но на самые пылкие признания отвечала лишь ироничной улыбкой.
А между тем Нинон де Ланкло отнюдь не была недотрогой. Напротив, любовников у нее перебывало множество, как ни у какой другой дамы во Франции. К этому 1652 году, когда Нинон встречала уже свою тридцать вторую весну, вряд ли она смогла бы назвать точное их число, поскольку была не в состоянии хранить верность дольше трех месяцев, а начала она эту нескончаемую любовную игру с семнадцати.
