Нинон принимала его любезно, с присущей только ей грацией, но на самые пылкие признания отвечала лишь ироничной улыбкой.
А между тем Нинон де Ланкло отнюдь не была недотрогой. Напротив, любовников у нее перебывало множество, как ни у какой другой дамы во Франции. К этому 1652 году, когда Нинон встречала уже свою тридцать вторую весну, вряд ли она смогла бы назвать точное их число, поскольку была не в состоянии хранить верность дольше трех месяцев, а начала она эту нескончаемую любовную игру с семнадцати.
Она родилась в семье дворянина, обладавшего душой артиста и жизнелюба, и с младых ногтей дала себе слово, что станет жить только ради своего удовольствия. Немало повидала она замужних женщин с печальной судьбой, превратившихся в рабынь собственных мужей, и решила избрать для себя иной путь. Ее мать, дама строгих правил и крайне набожная, черпавшая радости жизни лишь в религии, не могла стать для нее достойным подражания примером.
Итак, когда после смерти родителей Нинон получила значительное наследство, позволившее ей отныне жить, не заботясь о хлебе насущном, и обеспечивавшее полную свободу; она больше ничего так не желала, как сохранить и поддержать свою независимость. Память о глубоко верующей матери словно вдохнула в нее слова странной молитвы, которую она нередко обращала к Богу:
– Господи! Сделай меня честным человеком, но только не честной женщиной!
И она безоговорочно следовала своему «нравственному принципу». Никакого труда это не составило, ведь она была просто восхитительна. У Нинон де Ланкло были чудесный овал лица и при фарфоровой бледности выразительные «бархатные» глаза, нежная, как лепесток, кожа, божественное тело и самые стройные ноги на свете. Впрочем, помимо завидной внешности природа одарила ее множеством достоинств: она была блестяще образованна и талантлива во всем: играла на нескольких музыкальных инструментах, пела красивым нежным голоском и обладала живым, веселым и проницательным умом.
Нетрудно догадаться, что, имея на вооружении столько достоинств, Нинон де Ланкло не страдала от недостатка поклонников. За ней обычно следовала целая толпа, а ей оставалось лишь выбирать. И никогда в этом выборе не присутствовала корысть, она покорялась лишь своим капризам. Первым любовником Нинон стал некий господин де Сент-Этьен; правда, у него тут же появились преемники, среди которых называли господ де Миоссана, де Навайя, де Бранша, шевалье де Мере, самого кардинала Ришелье, а также маркиза де Севинье, с кем у нее завязалась мимолетная интрижка, – увы, к тому времени покойного, ибо годом раньше его убили на дуэли. И еще множество других, самым знаменитым из которых был Великий Конде. Нинон охотно принимала щедрые подарки, считая их вполне заслуженными, и притом имела редкий дар не портить отношения ни с одним из воздыхателей. Как только ее увлечение проходило, она, как никто другой, умела смягчить боль расставания, зачислив бывшего любовника навечно в ранг друзей.
Вот почему Луи де Морне не мог уразуметь, отчего Нинон так долго отказывает ему в милостях, которыми столь щедро осыпает других.
В тот вечер он провел несколько незабываемых минут в знаменитом «желтом кабинете», где находилась шумная ватага ее друзей. Он казался еще более одержимым любовью, чем всегда, и, воспользовавшись минутой уединения, умолял ее позволить ему прийти позже, когда гости разойдутся. Увы, как и раньше, Нинон с улыбкой покачала головой:
– Значит, вы не удовлетворены тем, что имеете?
– Вам прекрасно известно, что нет! Молю, разрешите мне вернуться, если не из любви, то хотя бы из жалости.
– Из жалости? Какие отвратительные слова! Вам они совсем не к лицу. Нет, сегодня вечером я не хочу вас видеть.
– Но отчего?
– Я устала и намерена отдохнуть. Прошу вас тоже сжалиться надо мной и дать мне провести вечер в покое.
– А завтра?
– До завтра целая вечность! Кто знает, что с нами будет завтра!
С этими далеко не обнадеживающими словами она его выпроводила, но сделала это с такой милой улыбкой, которая могла бы укротить маркиза, не будь тот настолько влюблен. Он вернулся к себе, в дом, который недавно снял, находившийся напротив особняка Нинон, чтобы всегда быть рядом с ней, и занял наблюдательный пост в комнате, откуда лучше всего просматривались окна красавицы. Сначала маркиз решил лечь спать, чтобы ночь поскорее прошла, но для этого он был слишком взволнован. Несчастный принялся ходить взад-вперед по комнате, заложив руки за спину, и отказывался от еды. Проследив за отъездом последней кареты, он с тех пор не сводил взгляда с окон спальни Нинон и не хотел ложиться спать, не убедившись, что они погасли. Но вот уже больше трех часов они продолжали ярко освещать улицу, как веселый маячок, с которым никак не вязалось представление об отдыхе.
Наблюдателя бросало то в жар, то в холод, и поскольку маркиз изводил себя мыслями о том, что же могло заставить бодрствовать уставшую женщину, в голове его созрела ужасная мысль: Нинон сказала, что собралась отдохнуть, а вдруг она больна? Воображение мгновенно нарисовало ему страшную картину: Нинон, обессиленная, покорная, с мокрыми от выступившего пота висками, лежит с закрытыми глазами в своей огромной постели, и обезумевшая от отчаяния горничная старается облегчить ее страдания. Возможно, к ней уже вызвали врача? На улице царил непроглядный мрак, и ниже окон, на уровне калитки, уже нельзя было рассмотреть, кто входит или выходит. При этой мысли кровь у него застыла в жилах. Маркиз позвонил в колокольчик, и в комнату вошел заспанный лакей.
– Беги немедленно к мадемуазель де Ланкло! – распорядился маркиз. – Ты представишься, принесешь мои извинения и поинтересуешься, не требуется ли ей помощь, если она больна, ну… посмотришь по обстановке!
Лакей помчался. Через несколько минут он вернулся к хозяину. Нет, мадемуазель де Ланкло не больна. Напротив, она пребывает в отличном здравии и не может представить, что заставило поверить маркиза, будто она захворала. Тем не менее она благодарит его за участие.
Безутешный влюбленный отослал слугу и вновь занял наблюдательный пост. Свет в окнах горел ярко, торжествующе, и в этом ему почудился вызов, даже презрение. Мало-помалу недавние опасения сменились гневом. Да Нинон попросту издевалась над ним! О какой усталости могла идти речь! Ей, очевидно, захотелось побыть одной, чтобы написать письмецо очередному любовнику, – кто их разберет, женщин такого рода! – а может, даже принять его у себя. Интересно, кем окажется этот счастливец? Виларсо не имел об этом ни малейшего понятия. Поговаривали, правда, что у нее была связь с маршалом д`Эстре, но с Нинон ни в чем не могло быть уверенности – она всегда действовала с изощренной ловкостью и крайне осторожно.
На сей раз воспаленный мозг маркиза нарисовал ему иную картину, еще более удручающую: Нинон находилась в постели, но речь не шла о болезни, поскольку она была там не одна. Виларсо показалось, что он слышит ее смех, – это над ним, над его жалким видом при прощании с ней, потешалась Нинон вместе со своим другом… Кровь застучала в висках у Луи. Нет, стоит самому убедиться, что все так и есть!
Не отдавая отчета в том, что он делает, маркиз устремился к столику, на котором оставил вчера свою шляпу, украшенную перьями. Схватив что-то, он с силой надел это себе на голову и тут же испустил вопль ярости. Оказалось, что в спешке он надел серебряный кувшин для умывания, стоявший рядом с упомянутой шляпой, причем по самые брови.
Вне себя от гнева, он вновь вызвал звонком слугу и с его помощью избавился от ненавистного «шлема», от которого в одиночку не смог освободиться. Когда же он был освобожден, у него страшно разболелась голова, а ярость увеличилась вдвое. Он точно на крыльях перелетел на другую сторону улицы и принялся трезвонить в дверь Нинон до тех пор, пока ему не открыл испуганный привратник, подумавший было, что случился пожар.
– Доложи своей госпоже, что я хочу ее видеть, и немедленно! – приказал Виларсо. – Я скажу ей нечто не терпящее отлагательства!
– Придется предупредить горничную, – запротестовал привратник. – В столь ранний час мадемуазель еще почивает.
– Значит, проснется! – завопил маркиз не своим голосом.
Он готов был разрушить весь мир и нервно сжимал эфес шпаги, настроенный действовать решительно и затеять ссору с соперником, если таковой откроется. Но его решимость начала сдавать, и он почти робко вошел в пресловутый «желтый кабинет», где его ждала Нинон в домашнем платье голубовато-зеленого бархата, отделанном дорогим кружевом. Мадемуазель сидела в кресле с более чем нелюбезным видом. Сердце у него едва не остановилось: брови красавицы были нахмурены, а глаза сверкали гневом. Как только он переступил порог, она, даже не дав ему возможности объясниться, строго произнесла:
– Скажите, сударь, по какому праву вы посмели ворваться ко мне ночью и устроить скандал? Если бы все мои друзья вели себя подобным образом, мне пришлось бы переехать отсюда, ибо здесь стоял бы гвалт, достойный хлебных рядов Центрального рынка!
