Первым делом он направляется в Сан-Жулиан-ди-Паласиуш. Распятие в тамошней церкви самое обыкновенное, ничем не примечательное. То же самое – и с главным культовым предметом в церкви Гадрамила.
Это случается по дороге в Эшпиньозелу.
На рассвете он резко просыпается. Воздух прозрачный, ничем не пахнущий, сухой, несравнимый с насыщенным всевозможными запахами воздухом португальского побережья. Он ступает по гравию на обочине – камушки отчетливо и сухо хрустят под ногами. Его пугает крик птицы. Он вскидывает голову. В тот же миг ястреб в вышине налетает на голубя. В воздухе смятение, перья летят в разные стороны, затем ястреб переходит в плавный вираж и начинает методично кружить, цепко удерживая в когтях голубя. Он взмахивает крыльями, взмывает все выше. И Томаш наблюдает, как он растворяется вдали.
Через час, или около того, дорога, по которой он едет, становится шире и ровнее, как и местность по обе стороны от нее. И тут перед самым носом автомобиля, перед капотом, возникает ребенок – вернее, детская ручонка. Все так чудно и неожиданно, что Томаш не верит своим глазам. Может, ветка? Нет, совершенно определенно, маленькая рука. Если бы ребенок оказался спереди автомобиля и так бы там и стоял, тогда его руку было бы видно. А если он оказался перед автомобилем и вдруг исчез, стало быть он угодил под едущую машину. На что похож этот звук – когда автомобиль переезжает через тело? Конечно, он расслышал его – этот удар, мягкий, стремительный, явный.
Разум его то затуманивается, то вскипает, словно в лихорадке. Надо осмотреть ребенка. Может, он зашибся. Или, по меньшей мере, испугался. Если только это и впрямь был ребенок. Он высовывает голову из кабины, оглядывается назад.
И видит там, сзади, какую-то кучу – маленькую, неподвижную.
Он останавливает машину, выбирается из нее. Стягивает шапку с очками. И так и стоит – затаив дыхание. Куча лежит далековато. Он идет к ней спиной вперед. Всякий раз поворачивая голову, он замечает, что она становится все ближе, а грудь его сдавливает все крепче. Он прибавляет шагу. Сердце бешено колотится в груди. Он разворачивается – и бежит к куче бегом.
Ну конечно – ребенок. Мальчонка. Может, лет пяти или шести. В одежонке на вырост. Крестьянский мальчонка, с большой головой, поразительно светлыми волосами и милым таким, пригожим личиком, только запятнанным полосками грязи. Неужели у португальцев бывают такие глаза – голубые? Какой-то атавизм, примесь чужеродной крови. Эти неподвижные глаза его пугают.
– Мальчуган, ты как? Мальчуган?
Последнее слово он выговаривает громко, как будто смерть – это тугоухость. Глаза мальчонки не мигают. На бледном личике застыло серьезное выражение. Томаш опускается на колени, ощупывает мальчонке грудь. И чувствует только оцепенелость. Из-под тела вытекает кровавый ручеек – он течет так же, как все ручейки.
Томаша бросает в дрожь. Он поднимает голову. Дует легкий ветерок. Куда бы он ни посмотрел, везде привычное глазу величие: тут дикая растительность, там возделанные поля, дорога, небо, солнце. Все на своих местах, и время идет обычным чередом. И вдруг, в один миг, без всякого предупреждения какой-то мальчуган нарушает все и вся. Несомненно, поля все видели; они поднимутся, обсыпанные грязью, и с озабоченным видом приблизятся. Дорога свернется по-змеиному в горестной позе. Солнце скорбно померкнет. Сила тяжести поколеблется – и все сущее поплывет в экзистенциальном смятении. Но не тут-то было. Поля остаются на месте. Дорога лежит прямо и недвижно, и утреннее солнце светит все так же – с невозмутимым спокойствием.
Томаш вспоминает, где останавливался последний раз. Это было недавно, всего в нескольких километрах отсюда. Он прикорнул, уткнувшись головой в рулевое колесо, не заглушая двигатель. Так, может, пока он кемарил с опущенной головой, мальчонка исхитрился незаметно пристроиться на передке автомобиля?
Детвора любит играть.
То же самое проделывал и Гашпар – забирался в теплую пульсирующую машину поглядеть, что там внутри.
– Прости, малыш, – шепчет он.
И снова поднимается на ноги. Тут уж ничего не поделаешь – надо уезжать.
Он уходит привычным манером, не сводя глаз с лежащего в привычной же позе малыша. Он вздрагивает от страха. Но тут незримая рука хватает этот страх, засовывает в ящик и захлопывает крышку. Если он уйдет достаточно быстро, ничего такого не случится. Картина аварии затаилась внутри его как личная метка – зарубка, но затаилась она только в его душе, и больше нигде. Снаружи тишь да гладь. Только посмотри: дует ветер, время течет… Не считая аварии. Она случилась, и все тут, и неважно, намеренно он это сделал или нет, и знал ли о ней.
Он разворачивается и бежит бегом. Подбежав к передку автомобиля и уже собираясь крутануть заводную ручку, он видит, что крышечка на капоте открыта. Крышечка эта находится прямо спереди капота, и водителю из кабины ее не видно, а предназначена она для того, чтобы до двигателя можно было добраться, не поднимая капот. Так, может, мальчуган подумал, что это дверца в какой-нибудь маленький, кругленький кукольный домик? Ну почему дети такие любопытные? Он понимает, как мальчуган тут примостился, куда поставил ноги, за что цеплялся руками. Закраина шасси, подложка заводной рукоятки, тонкие штыри, на которых держатся фары, ободок открытой крышки – столько всего интересного для маленькой обезьянки! Удобный насест и столько восторга, особенно когда теплая рокочущая машина начинает двигаться, – и вдруг страх и усталость. Большая скорость, тряска, земля, убегающая там, внизу, словно шальной водный поток.
Он закрывает крышку и проворачивает заводную рукоятку. Затем спешит в кабину, ставит машину на первую скорость. И ждет. Думает о том, что лежит позади и впереди. Машина, вздрогнув, срывается с места. Он жмет на педаль все сильнее. Автомобиль набирает скорость. Он переключается на вторую скорость, потом на третью. Глядит в боковое зеркало. Отражение хоть и подрагивает, но куча все еще виднеется. Он отводит глаза и смотрит на лежащую впереди дорогу.
Отъезжает он недалеко. Дорога петляет, поднимаясь к сосновому лесу. Он останавливается, выключает двигатель и так и сидит. Потом поднимает глаза и смотрит в разбитое окно. Сквозь деревья проглядывает дорога, на которой он был совсем недавно. Хотя он уже далеко от той дороги, внимание его привлекает какое-то движение. Там, вдалеке, он замечает крохотную фигурку – всего-то пятнышко. Фигурка бежит. Судя по широким просветам меж мелькающих ног, это мужчина. Он бежит, потом останавливается. Падает вперед. И долго не шевелится. Потом встает, поднимает с дороги какой-то комок и уходит туда, откуда пришел.
У Томаша сердце обрывается. Быть жертвой кражи, а потом самому совершить кражу. В обоих случаях малышей не вернешь. В обоих случаях его доброжелательность и глубокая печаль на сердце не имеют никакого значения. В обоих случаях все не случайно. Есть боль, и есть везение, и ему снова не повезло. Он вдруг чувствует, как что-то поглощает его, – будто он трепещущая на водной глади букашка, которую заглатывает чья-то огромная пасть.
В конце концов он отводит глаза в сторону. Включает передачу и трогает дальше.
В церкви Эшпиньозелы сокровища нет; нет его и в церкви Мофрейты. Остается только церковь в Санталье. А если и там не окажется распятия отца Улиссеша, что тогда?
По дороге в Санталью ему становится нехорошо. Боль накатывает волнами, и с каждой волной он все отчетливее ощущает обводы своего желудка. Внутри этих обводов его схватывают колики. Короткое облегчение – и снова колики. Потом подступает тошнота. Сильным приступом. Рот заливается слюной – ее привкус, самое ощущение ее только усиливает тошноту. Он останавливает машину, спешно выбирается из нее, весь дрожа, в холодном поту. И падает на колени. Рвота хлещет у него изо рта белым фонтаном. Забрызгивает траву. От рвоты несет гнилым сыром. Он переводит дух – дышит часто и тяжело. Приступ тошноты возвращается с новой неослабной силой – и его опять рвет. Под конец горло у него жжет от желчи.
Качаясь, он возвращается к автомобилю. Смотрится в боковое зеркало. Весь чумазый, глаза широко раскрыты. Волосы слиплись, спутались. Одежда перепачкана до неузнаваемости. Он похож на мясную тушу, зажаренную на вертеле. Он проводит тревожную, бессонную ночь под пристальным взором голубых глаз на печально-серьезно личике, при том что желудок его то сжимается, то разжимается. И тут до него доходит: ему плохо из-за того малыша. Это он, малыш, силится вырваться из него.
Утром он въезжает в деревню под названием Тизелу. День солнечный, а в деревне ни души. Он останавливает автомобиль и пьет из фонтана посреди площади. Надо бы почиститься, но он не может собраться с духом – решиться. Вместо этого он пытается найти хоть кого-то, у кого можно купить еды. Здесь, в Высоких Горах Португалии, где люди живут в основном за счет самообеспечения вкупе с товарообменом, он обнаруживает, что местные частные дома подчас работают как торговые лавки, но в Тизелу ничего такого нет и в помине – только большие огороды да бродячие животные. В этой деревне и впрямь полно всякой живности: кошек, собак, кур, уток, овец, коз, коров, ослов и разных певчих птиц. На обратном пути к автомобилю у него снова схватывает живот. Он останавливается перевести дух – и тут замечает деревенскую церквушку. Это приземистая постройка, незамысловатая, совсем простенькая, хотя и не лишенная привлекательности. По его разумению, архитектурная сдержанность более всего отвечает религиозному чувству. Для душевного подъема в церкви нужно только пение, а всякие излишества – это проявление человеческой гордыни, замаскированной под веру. Такие церкви, как здесь, в Тизелу, без высоких остроконечных арок, ребристых сводов и летучих контрфорсов, точнее отражают смиренную натуру искателя веры, входящего в их стены. Хотя этой церкви в его списке нет, он все же решает заглянуть туда, чтобы отвлечься от колик в животе и горестного чувства вины.
